Вера Новицкая - Басурманка
В первую минуту и потом, весь тот страшный день, девушка не успела дать себе точного отчета в случившемся. Страшный кошмар наяву овладел ею. Она силилась проснуться, отогнать чудовищное сновидение, но оно, словно змея, заползало в сердце, в мозг, в душу, леденя и мертвя их.
В этот роковой день все внимание Китти было сосредоточено на больной, только в этом направлении отчетливо и ясно работало ее сознание: не было облегчения, не было средства для усмирения страданий несчастной, которое не применила бы, с поразительной находчивостью не измыслила бы девушка. Страшное письмо, этот злополучный клочок, разбивший ее жизнь, был тут же, в ее руке. Судорожно сжав его, она в неустанной заботе о больной не успела даже прочитать подлинного содержания.
Наконец приехал доктор. Только тогда она присела и, улучив свободную минуту, прочла роковые строки. Писал Дохтуров, которому была вверена непосредственная защита Смоленска. В письме говорилось о геройстве и самоотверженности, проявленной нашими войсками, о страшных пожарах, постепенно охватывавших город и превративших его в один сплошной пылающий костер. Но даже и там, так сказать, на берегу этого огненного моря, на улицах города, русские еще сражались с ворвавшимися в городские стены французами.
«И всюду, доколе еще можно было что-нибудь различить в этом аде кромешном, в самых опасных местах видел я вашего сына, – писал Дохтуров. – Казалось, не только сам он не боялся опасности, но хотел ее напугать своей беззаветной храбростью. Целый день продолжался отчаянный смертный бой. Наконец, шестого августа утром, русские войска отступили на Московскую дорогу.
В тот же день я приказал позвать к себе вашего сына. Трижды повторял я приказание, наконец, после четвертого раза мне донесли, что ни в числе живых, ни в числе пленных, ни в числе раненых сын ваш не значится… Тяжелую весть выпало мне на долю сообщить жене своего лучшего друга. Укрепи и помилуй вас Господь! Удар жесток, но коли может быть утехой для материнского сердца сознание, что сын ее, как истый солдат, как верный сын своего отца, славно умер, положив жизнь за Престол и Родину, пусть это утешит страдания вашего сердца. Не каждому дано такое счастье! Я был болен, лежал в постели, встал, чтобы Господь дал мне умереть на поле чести, а не бесславно на кровати, и вот я, старый и больной, жив, а его, молодого и цветущего, не стало… Поистине пути Господни неисповедимы, видно, такие, как он, Богу и нужны…»
Безжизненно опустились на колени руки девушки, широко открытые глаза смотрели неподвижно. Ни отчаяния, ни острой тоски, ни слез в них не было, точно страшная действительность не достигла еще ее сознания. Кити ощущала лишь холод и страшную тяжесть, ее плечи зябко подергивались, все вокруг стало темным и серым.
Когда Муратова, наконец, успокоившись, заснула после данных ей лекарств, Китти решилась оставить ее и поехать домой.
Нависли сумерки, на небе догорала последняя розовая полоска.
Китти возвращалась по той самой дороге, по которой ехала утром. По-прежнему неутомимый фонтан подбрасывал вверх светлые струи, но этот звук уже не ласкает уха Китти: как тоскливо, как уныло раздается этот плеск в вечернем воздухе! Словно беспросветное осеннее небо, роняющее обильные слезы, печально звенят теперь тяжелые водяные нити. Серые, густые сумерки ползут по лесу, окутывают примолкшие мрачные деревья. Ни одного яркого луча, ни одного просвета. Темные тени все торопливей, все властней простирают свои гигантские руки; холодный, пронизывающий ветерок колышет порой сонную листву; разбуженная, она гневно шелестит, спугивая приютившихся в ее сени дремлющих птиц.
Густой черной пеленой заволокло все; ночь вступает в свои права. Небо кажется темным, холодным, недостижимо высоким и печальным. Не мигают, не искрятся, не переливаются на нем звезды; неподвижно блестят они, словно невыплаканные, застывшие в холодной синей выси миллионы крупных, тяжелых слез…
Троянова, обеспокоенная необычно долгим отсутствием Китти, при стуке подъехавшего экипажа торопливо вышла навстречу девушке. При виде прозрачно-бледного, странно неподвижного лица дочери, ее охватила сильная тревога.
– Китти, голубка, что с тобой? На тебе лица нет! Что случилось?
Девушка простояла безмолвно, не в силах произнести ни звука.
– Юрий убит! – наконец едва внятно вымолвила она.
– Что ты сказала? Не может быть!.. Ю… Юрий… – Троянова не закончила.
– Юрий убит, – еще тише, но совершенно отчетливо повторила девушка. – Вот, – она протянула по-прежнему бессознательно зажатое в руке письмо.
– А я пойду, лягу… так устала… – и, словно лунатик, едва передвигая ноги, Китти, насколько позволяли ей иссякшие силы, поспешно направилась в свою комнату.
Глава 6
Благодатное замерло. Казалось, светлая радость, столько лет полновластно царившая там, безвозвратно покинула его. Правда, не слышалось рыданий, тяжелых, раздирающих душу сцен, но тихая печаль реяла повсюду, притаившись, смотрела из каждого уголка дома, туманным, скорбным призраком бродила по темным аллеям и освещенным лужайкам.
Китти не заболела, не сошла с ума, как боялась мать. Слез, отсутствие которых особенно тревожило и Анну Николаевну, и верную Василису, по-прежнему не было: не выплаканные в первую минуту, они застыли холодным нерастворимым клубком и давили сердце. В выражении лица, во всем поведении девушки не было заметно острой тоски; в ее глазах не сквозило безысходное отчаяние. Только вся она будто затихла: голос звучал необыкновенно глубоко и мягко, большие глаза заволакивала печальная дымка, и лицо, и фигура ее стали тоньше, прозрачнее, менее земными. Тихая улыбка скользила иногда по слегка побледневшим губам, мягким блеском отражаясь в глазах, но глаза не улыбались.
– Китти, голубка моя, не отчаивайся, быть может, не все еще потеряно. Бог так милосерден! Мы проверим известие, папа́ сам справится в штабе… Кто знает? Вдруг…
Казалось, надежда теплилась и в сердце девушки, и в ней Китти черпала великую силу терпения.
Но вот пришло письмо от Троянова. Увы! По наведенной им справке последовал тот же ответ: молодого Муратова в списках живых, раненых и пленных не оказалось. Он попал в тот страшный разряд, где в то время не велось еще точного подсчета, но который заполняли десятки тысяч несчастных, и не менее жертв ожидалось впереди.
Зловещим ураганом все глубже внутрь страны двигались вражеские полчища, сея на пути своего шествия кровь, насилие, огонь и скорбь. Все более сгущалась над Русью темная туча, она, грозная и зловещая, нависла над самым ее сердцем.
И дрогнули в ответ миллионы русских сердец, охваченных тем великим чувством, которое воспламеняет гаснущие силы старика, ведет на подвиг юношу, вчера еще ребенка, укрепляет его неумелую, нетвердую руку. Настала минута, когда все, кто был в силах держать оружие, юноши и старики, обеспеченные и бедные, свободные и занятые, – все бросали дела, семью, привычную жизнь, чтобы одной сплоченной, могучей русской грудью опоясав, как железным кольцом, священную свою столицу, отстоять ее от ненавистного врага. Проклятия сыпались в адрес Наполеона, и ненависть к французу никогда еще не была так сильна.
С Женей творится что-то необычное. Девочку прямо-таки нельзя узнать. Кажется, удар, нанесенный семье смертью Юрия, отразился на ней сильнее, чем на Китти.
Потухли золотые искры в глазах девочки; не дрожат, не переливаются они ни молодым задором, ни детским беззаботным весельем. Они кажутся больше, глубже, темнее; какая-то дума, какая-то тревога, будто растерянность и робость, столь чуждые прежде характеру Жени, залегли в них. Не сверкают белые зубы, не появляются ежеминутно, как прежде, очаровательные ямки около смеющегося ротика; улыбка совсем сбежала с этих розовых уст со дня получения рокового известия.
Не только во взгляде, в движениях, во всей манере Жени держать себя сквозит что-то робкое, неуверенное, покорное, порой заискивающее и молящее. Что-то мучает, крепко сосет это пылкое сердечко.
В противовес Китти, гибель Юрия вызвала во впечатлительной Жене потоки неудержимых слез, тяжелые неутешные рыдания. До сих пор смерть жила лишь в ее воображении, как страшный призрак, как величайшее бедствие, неотвратимое и безжалостное. С начала войны столько раз касалось ее уха это слово, но оно оставалось только словом, бесформенным, неясным: Женя не видела смерти вблизи, не помнила. Но умер Юрий. Это не звук, тут не надо работать воображению, чтобы представить себе, что «кто-то» перестал жить, это не «кто-то», это Юрий… Как он, молодой, красивый, милый, веселый, неподвижно лежит где-то, никогда не встанет, не заговорит, не улыбнется? Не будет бегать в горелки, как еще совсем недавно, когда ей удалось поймать Николая Михайловича? Никогда не взглянет на Китти своими ласковыми карими глазами, как тогда в каштановой аллее, и потом не обнимет, не поцелует ее светлую головку, а та не обовьет руками его шею, как в тот раз, когда она нечаянно подсмотрела?! Картины этого светлого, веселого, кажется, последнего беспечального дня особенно ясно встают в памяти Жени.
