Пит Рушо - Итальянский художник

Дом ожил. Вернулись в дом все прежние звуки детства, кухонные запахи дыма, молока, ватрушек. Я пошёл умываться во двор, громыхал рукомойником, грел спину на солнце, стоя босыми ногами на мокрой траве в мыльной пене. Запах мыла и колодезной воды. Зубной порошок и моё полотенце с вышитой в уголке буковкой F. Лючия-Пикколи всегда звала сестру просто Бланш, и на её полотенцах стоял знак B.

Лючия-Пикколли накрывала к завтраку в саду, прижимая скатерть по углам тарелками, чтобы не унесло ветром. Ватрушки, пирог с рыбой, таз клубники, молоко, масло, хлеб, яйца в мешочек, сыр — откуда всё? Она пришла несколько минут назад проверить всё ли в порядке в усадьбе, узнать, кто открыл окна. Мы говорим с ней о сестре. Она знает о Франческе-Бланш всё, как будто они не расставались ни на минуту. Бланш пишет ей письма и шлёт подарки. Да, сестра умеет писать письма. Мне она тоже пишет и всегда писала. Она писала мне письма все восемнадцать лет, когда остальной мир считал меня умершим, когда обо мне забыли почти все. Франческа-Бланш писала мне как живому. И я получил все её письма, включая восемнадцать писем 10 октября через три дня после моего с Азрой возвращения в Анкону. Франческа-Бланш уплыла на Балеарские острова, у неё всё хорошо. Она вышла замуж. Но она пишет мне каждый год 10 октября письмо с прочерками.

От Дикимы я тоже получил тогда несколько старых писем. Дикиму я больше с тех пор не видел. «Ты куда-то пропал, — писала она, — я сержусь на тебя. Я выхожу замуж за Сицилийского короля Леопольда». Получалось примерно так, что если бы я не попался в эту западню в тюремном каземате, то она не вышла бы замуж за этого короля. Разумеется, просидев столько лет в ловушке, я ни на что не надеялся. И я очень ценю её слова «я сержусь на тебя» — это неравнодушие королевы мне очень дорого. Могла ли она написать что-то большее?

Лючия-Пикколли кормит меня большим деревенским суповым завтраком. Она как в детстве хвалит мой аппетит, велит класть сметану, тараторит, всплёскивает руками, забыв чем-то меня угостить, пододвигает ко мне тарелки и мисочки, трёт на тёрке твердокаменный сыр, отгоняет муху со лба тыльной стороной руки. Лючия-Пикколли улыбается, взглядывая на меня. Она источает уют и спокойствие, при том, что движения её большого тела стремительны и точны. Я думаю о том, что вот этот мир, тёплый мир завтраков, полдников, обедов и ужинов, мир утреннего умывания, вечерних разговоров, колыбельных песен, он существовал всё время, все эти годы он оставался неизменным, просто весну сменяло лето, наступала ягодная пора, созревал урожай, приходила долгая тёплая осень, к зиме поспевали тыквы и айва, коричневели листья на дубах, потом проглядывало солнце, приходили первые предвесенние дни, зацветали подснежники и примулы, телята, родившиеся зимой, впервые покидали телятник и бегали в восторге от широты открывшегося им мира, не в силах поверить, что это с ними всё-таки произошло.

Круг жизни свершался мудро и осторожно. Это прошло мимо меня. И а я думаю о первых своих днях на свободе.

Когда я выбрался из анконского замка, мною владели две идеи. Во-первых, самоубийство. Самоубийство — это старинный способ апофатического определения ценности бытия. Я отвык от свободы, совсем разучился жить; разговаривать с людьми, которые не были развешаны в крепких железных клетках, мне было затруднительно.

Умрите — вы доставите радость знакомым. Им будет о чем рассказать друзьям, натолкнет их на философские идеи, наконец, они хорошо и вкусно закусят на ваших поминках. Не тяните, они и так уже давно беспокоятся — вдруг вы умрете не вовремя? Они соберутся погостить к тетушке на побережье, а тут — оп-ля! Земляные работы. Так что доставьте людям радость: ты слышала, Феру умер? — Ого, не может быть, я видела его еще на прошлой неделе! А у меня вся редиска в стрелку пошла, зато огурцы уже по третьему листу. И браслетик такой себе приглядела, недорогой. С изумрудиками — залюбуешься.

Соблазн ухода омрачался тем, что своей смертью мне решительно не перед кем было похвастать. Некому было сказать: а! вот теперь ты пожалеешь, да поздно! К тому же у меня теперь была маленькая дочка.

Вторая идея также была связана со смертью, но не моей. Я хотел убить нового владельца дома карандашного мастера — отвратительного Марио Роппелоне. Вероятно, время, проведенное мною в заключении, сделало мои суждения излишне категоричными, и ни о чем, кроме убийства себя или другого человека, я не в силах был мечтать. Так как уже известно, что я не наложил на себя руки и остался жив, то можно предположить, что Марио Роппелоне погиб. Но и это не совсем так. Он будет повешен несколькими годами позже. Я устроил с ним драку и выкинул его из окна, после чего мы с Азрой ушли на берег моря к тем же рыбакам, которые совсем недавно выловили меня сетями. Больше нам некуда было податься.

— Это мой отец, — с напускной скромностью сказала Азра, — он сейчас выкинул Марио Роппелоне со второго этажа.

Рыбаки были людьми крепкими и смелыми, но они поспешили заверить меня, что не сделали Азре ничего плохого.

— Знаю, знаю, — сказал я, примирительно махнув им рукой, разбитой об голову Роппелоне. Рыбаки нацедили мне котелок кислого, отдающего деревяшкой, вина. Я отпил половину и заснул на гальке, положив под голову свой красный колпак.

Азра сказала рыбакам, что я художник, так я начал раскрашивать деревянные поплавки рыболовных сетей. Поплавки были разные: красные с белой полосой, синие с жёлтым, чёрно-белые в клетку — всякие. Это малярное занятие умиротворяло меня. Густая олифа и широкие щетинные кисти примиряли меня с жизнью на воле. Я даже несколько раз выходил с рыбаками ставить сети. Однажды мы отошли миль на шесть от берега, и с середины дня задул резкий западный ветер. Нас сносило всё дальше в открытое море. Вода потемнела, с верхушек волн срывало брызги, и со стороны итальянского берега поднялась серая дождевая туча. Ветер крепчал. Начался шторм. Мы проваливались глубоко вниз, водяные горы окружали нас, накатывали, мы поднимались на гребень, и видели однообразный страшный простор. Плоское тёмное облако летело низко над водой, крутящиеся космы пара отрывались от него, смешивались с дождём, озарялись вспышками молний.

— Останемся ночевать у Краба, — сказали рыбаки.

Мне не понравилась такая мрачная шутка, тем более, что с нами была Азра. Я ничуть не сомневался, что «ночевать у Краба» означает «пойти ко дну». Стало темно как ночью. Удары молний слепили, ничего было не разобрать — яркие жёлтые вспышки озаряли изнутри зелёную воду, клубилась рыхлая туча, лодку заливало, гудели мокрые снасти.

— Вон он, правее бери! — кричали рыбаки здоровенной рыбацкой девушке Ромине, сидевшей на руле. Ромина повернула румпель влево, лодка накренилась, зачерпнула бортом воду. Я первое время не замечал ничего. Через пять минут наша лодка достигла цели. Мы подошли к большому, как остров, плоту из брёвен и досок.

— Краб! — что было силы кричали рыбаки, налегая на вёсла, чтобы нас не отнесло в море, — Краб, шевели клешнями!

Нас наконец услышали. Пригибаясь под ударами ветра и дождя, нам на помощь выбежал коренастый человек и бросил причальный канат. Мы подтянули лодку к борту плота, перебрались на скользкую от воды палубу и почувствовали себя в безопасности.

Крабом звали Серджио Косси. У него были очень большие руки, даже для моряка они были крупными, руки у него были как клешни. Когда-то он выловил русалку и женился на ней. Они жили всей семьёй вдали от суши. Огромный плот стоял на якорях милях в восьми от Анконы. Мы переждали шторм у Краба и благополучно вернулись назад.

С тех пор мы с Азрой стали плавать туда в гости. Иногда я красил здоровенные деревянные поплавки, или просто лежал без движения на выбеленных солью и солнцем досках и смотрел в небо. Дощатая будка, крашеная выгоревшей голубой краской стояла посреди плота. Вяленая рыба висела под открытым навесом. Ветер крутил сухую плоскую камбалу, жирные носатые сарганы болтались ленточками, стукались друг об дружку ставриды. Краб растапливал сухим топляком железную печку, изъеденную солёной водой, и жарил кефаль или барабульку. Сковорода была огромна, рыбы полно, готовил Краб неторопливо. Можно было есть кефаль, отвернувшись ото всех, сидя на брёвнах, опустив ноги в воду.

Азра привозила детям Краба даровой виноград и арбузы. Пять или шесть детей Краба подплывали к нам, но никогда не вылезали из воды. Солнце пробивало воду на большую глубину, и было видно, как они поднимаются на поверхность среди медуз и стай мелких рыбёшек. Надо было хлопнуть ладонью по воде, чтобы они приплыли. Азра ныряла с ними вместе и о чём-то болтала. Я не понимал их наречия.

Краб сторонился людей. Изредка к нему приплывала Ромина. Какой-то индус привозил Крабу тюки, обшитые парусиной. А больше никого никогда не бывало на его плоту.

Потом мы с Азрой уплывали обратно. Ставили парус. Вода бурлила под килем. По этому звуку разрезаемой воды я даже научился определять скорость хода. Надо было примерно выбрать курс, закрепить румпель, и ещё довольно долго пользоваться спокойствием и безлюдием. Когда берег становился виден отчётливо, в море возникала суета: корабли, лодки, пеликаны, бакланы и чайки, разноцветные буи, раскрашенные мною самим, с белыми полосами птичьего помёта, стаи дельфинов и башня анконского маяка.