Василий Авенариус - Опальные
Но еще за две горницы от молельни до них донеслись угрожающие раскаты как бы львиного рыка. Оба удвоили шаги.
Дверь в молельню против обыкновения была открыта настежь, следующая за ней дверь в оружейную палату — точно так же.
Посреди палаты стоял Илья Юрьевич и, стуча по полу своей тростью, захлебываясь собственной речью, громил сбежавшихся на его крик нескольких домочадцев.
— Да что же вы все оглохли, онемели, что ли? Вон на стене нет двух саблей, нет турецкого палаша, нет трех пистолей, трех пороховниц. Где ж они, куда девались? Я вас спрашиваю.
— Унесены, стало, государь батюшка, — решился тут подать голос один из холопей.
— Болван! Сам вижу, что унесены. Да кем? Кто посмел их снять со стены?
— Надо быть, что те самые, что увели и трех коней с конюшни.
— И коней увели? А вы, дурачье, стоите тут передо мной, как чурбаны, и хоть бы слово! Всех перепорю!
— Да мы, батюшка, сами сейчас только смекнули, кто те конокрады…
— Кто ж они? Ну!
— Перво-наперво тот злодей и разбойник Шмель…
— Так его вы выпустили из-под стражи, и он ускакал на моей же лошади? А я отвечай теперь за вас перед Государем!
Без того уже красный в лице, боярин весь побагровел и затрясся от прилива бешенства. Вот-вот, кажется, сейчас начнет работать направо-налево тростью… Все попятились назад друг на друга, а один за всех воззвал к вошедшему только что учителю, как к единственному общему их теперь защитнику:
— Богдан Карлыч, раделец наш! Скажи боярину, что мы-то тут не причинны…
— Эти-то все не виноваты, Илья Юрьевич, — подтвердил, выступая вперед, Богдан Карлыч. — Виноваты те двое, что ускакали вместе с разбойником.
— Да кто ж они, кто? Сторожившие его парни?
— Успокойся наперед, Илья Юрьевич. Сердиться тебе не здорово…
— Назовешь ли ты мне их, наконец! — заревел боярин и обвел кругом огненным взором, как бы ища, кого нет налицо.
И вот, когда взор его скользнул по Илюше, он вдруг сообразил, видно, что между присутствующими нет Юрия, нет и неизменного товарища всех его шалостей, Кирюшки. Лицо его перекосилось, на губах показалась пена и, как срубленный дуб, он грохнулся на пол.
В общем смятении один Богдан Карлыч не потерялся. По его распоряжению боярина подняли и бережно перенесли в его опочивальню.
— Экий грех! Ведь любимчик его, любимчик, а с душегубом утек! — перешептывались вслед остальные.
Всех пуще сокрушался старый приятель Ильи Юрьевича, Пыхач. Малодушно уклонившись сперва быть переносчиком дурной вести, он ушел даже нарочно из дому прогуляться. Когда же, вернувшись с прогулки, застал своего благодетеля уже без памяти, то, мучимый, быть может, и угрызениями совести, предался искреннему отчаянию и не отходил уже от него, как верный пес от своего умирающего господина.
Сильно были потрясены, конечно, и дети боярина: Илюша и Зоенька, особенно последняя. С ней сделалось нечто вроде истерического припадка. Учителю-лекарю, хлопотавшему около родителя, было уже не до дочки, и всю заботу об ней принял на себя Илюша. Понемногу ему удалось-таки настолько ее успокоить, что девочка временами только тихо всхлипывала, вздрагивая своими узенькими плечиками.
Когда тут Богдан Карлыч вышел к ним наконец из боярской опочивальни, оба — брат и сестра — кинулись к нему навстречу.
— Ну, что, Богдан Карлыч? Он опамятовался? Ему лучше?
Богдан Карлыч с мрачной миной покачал отрицательно головой.
— Мозговой удар — apoplexia cerebralis.
— Но вылечить все же можно?
— Надеяться, милые мои, всегда должно, все в Божьей воле! Удар с ним уже во второй раз. Теперь вся правая сторона отнялась, отнялся и язык. В таком виде больной может протянуть еще много лет, буде не случится только третьего удара. Телесное сложение у него крепкое.
— Да неужели и ты ничего не можешь сделать, Богдан Карлыч? — вскричала Зоенька и, повиснув на руке лекаря, судорожно опять зарыдала.
— Mein Kind, mein liebes, gutes Kind! Бог делает чудеса, — старался тот ее утешить. — Я сам помню у нас в Лобенштейне такой казус: одна больная десять лет с лишним пролежала этак в постели, не могла тронуть ни рукой, ни ногой. Вдруг кричат: "Пожар! Горим!" Как услышала она, так с перепугу вскочила на ноги и бегом на улицу.
— И совсем выздоровела?
— Не совсем, но с того самого часа она стала все-таки опять ходить, могла даже вязать чулок.
— Но не поджигать же нам для батюшки дом…
— Понятно, нет. Это было бы и грешно, и глупо.
— Ведь с домом, Зоенька, могли бы сгореть и люди, — пояснил Илюша. — Но вот что, Богдан Карлыч, кабы чем-нибудь другим потрясти душу батюшки, не испугом, а большой радостью?
— О! Радость излечила бы его еще вернее. Да откуда ее взять-то!
— А ежели бы, примерно, Юрий вернулся вдруг домой?
— Сам от себя он не вернется, для этого он слишком упрям и горд.
— Так послать кого в погоню за ним, рассказать, что батюшка из-за него же помирает. Я-то наверно бы вернулся!
— И он тоже вернется! — подхватила Зоенька. — Право, голубчик Богдан Карлыч, пошлем кого-нибудь, пошлем!
— Гм… Der Gedanke is gar nicht so ubel… (Мысль вовсе недурна…) Да кого послать? Сам я отлучиться от больного никак не смею.
— И не нужно, оставайся, я за ним поеду.
— Ты, малыш? Господь с тобой!
— Я, Богдан Карлыч, не такой уж малыш, мне пятнадцатый год, и меня, брата, Юрий скорее послушает, чем кого другого. Право, я поеду!
— Нет, тебя-то, Илюша, я уже не пущу, ни за что не пущу! — воспротивилась теперь и Зоенька и обеими руками обхватила брата.
— Да пойми же, дурочка, что я вернусь вместе с Юрием.
— Нет, нет, ни за что!
— Так пусть, значит, Юрий пропадает? Пусть батюшка умирает?
— Господи, Господи! — убивалась Зоенька. — Да ведь ты-то, Илюша, там тоже пропадешь!
— Не пропаду. Я возьму с собой верного человека… Хоть бы Кондратыча, он Кирюшкой только живет и дышит, из-за него он поедет хоть на край света.
— Да Бог с ним, с этим Кирюшкой! Он же, верно и подбил Юрия бежать. Что же ты молчишь, Богдан Карлыч? — воззвала девочка к учителю, стоявшему точно в раздумье. — Неужели ты все же пустишь Илюшу?
— Наугад этак, вестимо, не пустил бы, — отвечал Богдан Карлыч. — Скажи-ка, Илюша, что слышал ты от того Шмеля про атамана его Стеньку Разина? Где он теперь разбойничает? Все на Волге?
— Нет, Разин сколько времени уж за Каспием, в персидском царстве, но его, слышь, ожидают не нынче-завтра в Астрахани.
— В Астрахани? Будто сама судьба так решила!..
— Да что такое, Богдан Карлыч? Говори же, говори.
— Недалече отсель, на Оке, в селе Деднове, снаряжается царский корабль "Орел" на Волгу и Каспий…
— И будет, стало, тоже в Астрахани? Вот чудесно бы! Но ежели капитан не примет меня на корабль?
— Примет, мы с капитаном Бутлером старые приятели со школьной скамьи. Я дам тебе к нему рекомендацию.
— Да помнит ли он еще тебя?
— Помнит, я писал ему отсюда еще прошлой осенью в Амстердам, а нынче на Святой он отписал мне уже из Москвы, зазывал прокатиться летом вместе с ним по Волге до самой Астрахани.
— Но ты ничего не сказывал нам об этом?
— Не сказывал, ведь батюшку вашего это понапрасну бы только растревожило.
— А когда же корабль тот уйдет с Оки на Волгу? Богдан Карлыч хлопнул себя по лбу.
— Sapperment noch einmal!
— Что такое, Богдан Карлыч?
— Уйти-то он должен был уже в начале мая!
— Ну, вот, ну, вот, а сегодня 10-е число! Неужели я его уже не застану?
— Не застанешь — воротишься.
— Не говори об этом, Богдан Карлыч! Я сей же час еду…
— Но надо же тебя еще снарядить на дорогу, приготовить съестного.
— Ты сам, Богдан Карлыч, может, набьешь уж мне чемодан? А ты, милушка Зоенька, сбегай-ка на кухню, скажи, чтобы мне дали с собой съестного, — все равно чего. Я же лечу к Кондратычу и на конюшню…
Спустя какой-нибудь час времени у крыльца стояли уже три оседланных верховых коня: один для Илюши, другой для Кондратыча, а третий для подконюха Терехи как привычного ходить за лошадьми. За седлами Кондратыча и Терехи были прикреплены: у первого берестовый короб с разной снедью, а у второго Илюшин чемодан и сверху уже узел с подушками и иной дорожной поклажей. Так как, по пословице, береженого и Бог бережет, то Кондратыч счел неизлишним перевесить себе через плечо свой самопал с пороховницей, а за пояс заткнул охотничий нож. Тереха, не умея обходиться с огнестрельным оружием, предпочел "немудрящее" дреколье. Что же до Илюши, то он отказался от всякого вооружения, полагаясь на своих двух взрослых спутников, а паче на десницу Божию.
Перед самым отъездом, однако, на неопределенно долгое время ему хотелось в последний раз взглянуть еще на отца, поцеловать ему руку, хотя бы тот его и не признал. На этот раз Богдан Карлыч сам провел мальчика к его родителю.
Опочивален у боярина Ильи Юрьевича было две: зимняя и летняя. В летнюю он перебрался еще с первым весенним теплом. В противоположность зимней, низкой и тесной, это был покой в шесть окон в ряд и в "два пояса", впрочем, с такими же мелкими слюдяными оконцами. Главных украшений тут было два: во-первых, старинная, византийского письма икона в виде огромного складня, изображавшая четырех святых, по семейному преданию — четырех евангелистов. От времени лики до того потускнели и почернели, что различить можно было только общие их очертания, сделанные же под ними подписи разобрать было решительно уже невозможно.
