Владислав Бахревский - Футбол

— Как же он пройдет? — хмыкнул Егор. — Там охрана.

— Со мной, — сказала Дуся.

— А когда можно? — спросил я.

— Хоть завтра! Встанешь? Смена в шесть. Я пятнадцать минут шестого выхожу.

Дома я строго-настрого приказал разбудить меня в пять часов. И никак не мог заснуть. А думал-то о чем, стыдно сказать.

«Почему это Дусю замуж не берут? — думал я. — Она добрая. Улыбается хорошо. А глаза какие! Строгие. Серые… И волосы у нее хорошие. И голос. Она красивая. Наверное, это не ее замуж не берут, а она не идет за первого встречного. Ей бы мужа такого, как офицер из фильма „В шесть часов вечера после войны“. Чтоб тоже строгий. Красивый!..»

И думаю, затаясь от себя самого, что сам-то я, — замухрышка. Попробовал вспомнить лица сестер Смирнова и не вспомнил. Вот это да! Сидел рядом с ними и не разглядел. Забыл разглядеть. Я, конечно, помню, что они беленькие, чистенькие… Спохватился. Стоит ли на девчонок мысли тратить. О Дусе я думаю, потому что у нее в жизни неудачи никак не кончаются. Надо бы что-то для нее сделать. Только что я могу? Что я могу переменить в жизни взрослых? Ну их!

И я тотчас вырядил себя в спартаковскую форму и поставил на поле «Динамо». Мяч летит мне на голову… Удар!.. Я оборвал картину… Это все игра. Я ведь знаю, что футболистом мне не быть… Мне быть… Я не знаю кем, а если и знаю, так даже себе не скажу… Надо расти. И все!

Зеленый росток тянулся двумя узкими листьями. Ему было лихо, потому что вырос он совсем уж неудачно, на кирпичном красном крошеве.

Всю ночь я лазил через какие-то заборы, от кого-то бегал, прятался, но все-таки принес зеленому ростку воду в консервной банке. Полил. И кирпичи зашевелились, разлетелись, и пошел он, пошел расти зеленый стебель. С подсолнух вымахал, и все выше, выше, к облакам, и там, вверху, в синеве, пыхнул, словно солнце взошло, — расцвел. Я снизу уже не мог рассмотреть этот цветок, но знал, что он как солнце. А может быть, и само солнце.

— Ваня, ты же сам просил разбудить тебя!

— Солнце, — сказал я и сел.

— Солнце взошло.

Я улыбнулся маме.

— Сколько времени?

— Пять.

— Я побежал. Меня обещали нынче на фабрику сводить. На БПФ.

— Яблоко возьми.

— А можно два?

— Возьми два.

Мы идем с Дусей по сонной Мурановской. Улицы, может быть, и не спят, но дремлют, это точно. Грызем яблоки.

— Я сегодня собаку во сне видела, — говорит Дуся. — Белая, лохматая. Все ластилась ко мне.

— Собаку видеть — к другу, — сказал я.

Дуся посмотрела на меня серьезно, но весело.

— К другу, говоришь?.. А ты какой сон видел?

— Цветок. Он все рос, рос, а потом зацвел.

— А это к чему?

— Не знаю.

Дуся вздохнула:

— Чужие сны проще разгадывать.

Мы вышли к мосту. Работницы шли уже толпой. Дусю стали окликать. А на меня поглядывали.

— С кем это ты? — спросила Дусю женщина в зеленой косынке. — Для жениха молод, а на брата не похож.

— Друг, — сказала Дуся запросто. — Фабрикой интересуется.

— Пускай посмотрит. Понравится, в поммастера возьмем. А подучится, так и в мастера.

Я знал, что лицо у меня теперь горит, как русская печка, да все равно деваться было некуда.

А тут еще Чекалдыкин. Он догнал нас и поздоровался с Дусей, приподняв кепку, а мне так даже руку подал.

Надо было его поприветствовать, но я не знал имени и сказал, как мой отец говорит:

— Доброе здоровье, товарищ Чекалдыкин.

Дуся так и засмеялась, даже порозовела от смеха, и Чекалдыкин засмеялся, подмигнул Дусе и помахал нам рукой.

— Мне через линию! Хорошо поработать!

Когда он скрылся за домами, я посмотрел на Дусю с обидой: надо мной ведь смеялись.

— Какой же он Чекалдыкин? — сказала Дуся. — Он Чегодаев, это его за любовь к водочке так прозвали.

— Я не знал! — Снова стыд поджаривал мои щеки.

— Он не обидится, — успокоила меня Дуся. — Было бы таких людей побольше, совсем бы по-другому жилось.

— А неужели договориться нельзя? — Дусина мысль пришлась мне впору. — Собраться всем и договориться?

— Мы и так собрались, — сказала Дуся. — Думаешь, я об этом не думала, о чем ты говоришь? Думала. Даже плакала. Когда война была, все жили честнее. А теперь хитрят. Многие хитрят.

— А что же делать?

— Я для себя это решила. Работаю на совесть и живу на совесть. И другим желаю того же.

«Она хорошая», — сказал я себе, и тут мы подошли к фабрике.

Веретена крутились, Дуся ходила между машин, ловко ловила и связывала оборвавшиеся нити пряжи. Я до сих пор ботинки толком завязывать не научился, один бантик освоил, а у Дуси руки как у пианиста — летают.

Я засмотрелся на ее руки, а потом стал смотреть на другой ряд машин. Здесь работала старая, усохшая, как сухарик, женщина. Она двигалась неторопливо, руки у нее были в тяжелых венах, но и она вязала узелки движениями неуловимыми. Дуся улыбнулась мне. Подошла.

— Ну, теперь видел, как мы работаем? — перекрывая шум машин, крикнула она мне.

Я кивнул головой.

— Пошли, провожу!

— А машины?

— Ничего, они умные.

Дуся вывела меня на железную лестницу.

— Спустишься на первый этаж и на выход. Не бойся, тебя не задержат.

Она улыбнулась, помахала рукой и ушла. Я не успел ей даже спасибо сказать.

В вестибюле увидал над входом «Молнию». Красными буквами было написано: «Приветствуем Евдокию Феклушину! Она работает за четверых!»

«Евдокия — это же Дуся!» — догадался я.

В проходной меня не остановили.

Я шел нога за ногу, разглядывая корпуса фабрик. Теперь это мой город.

В глаза бросилась запыленная вывеска: «Городской музей».

Я пришел к открытию, в одиннадцать часов утра. Высокая лестница круто уходила на второй этаж. Поднялся. Внутренняя дверь — нараспашку.

— Заходите! — сказала мне седая женщина в круглых, с железной оправой очках.

В просторной комнате на стене висел обломок бивня мамонта, под стеклом лежали какие-то черепки. Соха стояла. Дед Кондрат такой же вот землю пахал, когда мы в лесу жили. В углу была устроена каморка ткача. Между окон стояли стенды с фотографиями революционеров. Картина висела: рабочие, а перед ними царский генерал и казаки. Я обошел все стенды, прочитал все фамилии революционеров.

— А вон идет Иван Степанович! — сказала вдруг смотрительница музея и показала в окно.

Я посмотрел на улицу.

— Вон — лысиной блестит. Самый настоящий революционер, — сказала смотрительница с гордостью. — В большевистском комитете был, с Бугровым, с Барышниковым.

— А теперь? — спросил я.

— Теперь пенсионер. Он бодрый! Ведь в пятом году еще с казаками бился. В тридцатой казарме.

— Спасибо! — сказал я и бегом пустился по лестнице.

Но революционера на улице уже не было. Он, видимо, жил в каком-то из этих домов. Оглядывая улицу, я увидал памятник среди деревьев и прямоугольник фабричного двора. Фотографию этого места я только что рассматривал в музее.

«Двор стачки».

Вот здесь все и случилось когда-то. Не каменный рабочий, а живой, может быть Иван Степанович, держал красный флаг, генерал стоял перед толпой, набычив голову в папахе, у казаков в руках нагайки…

Два бесконечных ряда окон смотрели на меня. А тогда… они смотрели на рабочих, на революцию.

Я не удержался, подошел к зданию и потрогал рукой красные кирпичи. Пусть все знают: я тоже смогу постоять за общую правду, за народ.

На этот раз я себя не одернул. Это была не игра.

— А между тем пора писать сочинение на конкурс! — сказал я себе, открывая глаза, и объявил на весь дом: — Жизнь прекрасна и удивительна!

Да так оно и было. И снилось нынче что-то хорошее. Полежал, вспоминая. Не вспомнил. Выскочил из-под одеяла.

Я помню чудное мгновенье,Передо мной явилась ты!

— Опять его раздирает с утра! — злобно шипела бабка. — Как пост, так он орать.

— Летом посты не главные! — крикнул я ей на кухню, на домашнем языке это называлось — отбрехнулся, и, набрав воздуха, сладкозвучно, под Козловского, закатился: — «Как мимолетное виденье, как гений чистой красоты».

Уж не знаю, противно ли я пел или не совсем противно, мне мой голос по утрам нравился.

Умылся, выдул кружку молока. Поддразнивая бедную мою бабку, влил в свою бессовестную глотку пару сырых яиц и, выдав пробную трель, проникновенно затянул любимое, непостижимо прекрасное для меня:

Выхожу один я на дорогу;Сквозь туман кремнистый путь блестит…

— Господи, ну чего орет? — нарочито громыхала кастрюлями бабка. — Делать нечего — поди дров наколи!

Ах, дрова понадобились! И я с высот тенора кинулся в громадные пропасти баса:

Среди долины ровныйНа гладкой высоте…

Мне очень нравилось, что, когда я раскатывал громоподобное «высоте», непромазанное стекло в форточке звенькало.