Георгий Северцев-Полилов - Под удельною властью
Вспыльчивый Фока не мог больше сдерживаться: южная кровь сказалась.
— На все Господня воля… Не нам об этом, дедушка, рассуждать!
— Истинно так, парень! — согласился старик. — Коль не заступа Владычицы, не избежать бы нашему городу ваших рук… Ведь хуже злых агарян продерзостны ваши суздальцы: каленой стрелой поранили Владычицу…
И Акинфий рассказал о чуде. Изумленно слушал пленник старика.
— Вот видишь, паренек, на чьей стороне вина-то! — укоризненно проговорил он. — Да что я, однако, с тобою толкую… Ты, поди, голоден?
— Спасибо, дедушка, за ласку! Сыт… Внучка твоя приносила мне поесть…
— Ишь, она шустрая какая! Доглядела… Пленнику был интересен исход битвы.
— Расскажи, дедушка, чем кончилась сеча? Много ли наших полегло? Живы ли князья?
— Ой, много полегло вашей рати! Князей, кажись, ни одного не захватили, все ускакали…
И старик рассказал молодому человеку все подробности приступа. Печально внимал Фока словам старика.
— Ну, ты пока посиди здесь! А опосля я приду, потолкуем, куда тебя определить! — сказал хозяин и ушел из боковуши, сопровождаемый Кузьмою, крепко затворившим двери.
Потянулись скучные дни плена. Старик никуда не посылал Фоку и не продавал его в полон, но не выпускал пленника из боковуши, опасаясь, чтобы он не убежал.
Евфимия часто навещала молодого дружинника, их мирные беседы продолжались. Молодая девушка была круглая сирота, кроме старого деда, родных у нее никого не было. Она чувствовала невольное влечение к такому же сироте, как и она сама.
— Дедушка, — робко обратилась она к старику, — выпусти Фоку из боковушки! Никуда не уйдет!
— Ты, что ль, за него поручишься? — шутливо спросил тот.
— Да он тебе сам слово даст, что не уйдет.
— Ну, ладно, коль так! Пущу парня!.. Старик исполнил свое обещание.
Освобожденный дружинник сдержал свое слово: не делал попыток к бегству. Он по-прежнему помещался в боковушке, исполняя все работы, которые поручал ему старик.
Акинфий все больше и больше привыкал к Фоке, ему нравился скромный молодой человек. Привыкла к нему и Евфимия, ей было приятно присутствие молодого дружинника, всегда с радостью ее встречавшего. Но все-таки черныш скучал по Василько и по князю, они казались ему теперь такими далекими и недоступными.
Новгород успокоился; ожидать нового нападения со стороны суздальцев было нельзя: рать их была расстроена, а помощи ждать было неоткуда; раздоры между другими князьями продолжались.
Часть пленных суздальцев была выкуплена своими близкими, последние сообщили в Суздале о нахождении в плену Фоки. Князь Андрей прислал за него выкуп, и Фока получил свободу.
Грустно было расставаться молодому человеку с полюбившейся ему девушкой, жалел он и старого Акинфия, к которому очень привык, но чувство свободы пересилило все остальное. Сердечно распрощавшись со стариком и его внучкой, Фока уехал.
XXXI
Плен брата тревожил Марину не менее исчезновения матери. Возвращение Фоки во Владимир чрезвычайно обрадовало ее, она была готова броситься ему на шею, но ложный стыд по-прежнему удержал.
В отсутствие брата она очень подружилась с Василько, не подозревавшим, что в лице княжего отрока он говорит с названой сестрой.
— Эх, брат Максим, жаль, что Фока в полону! Отпросились бы мы с ним у князя да и отправились в Киев матушку отыскивать.
— Взяли бы меня с собой в товарищи?
— Почто не взять, втроем-то поваднее!
Разговор происходил в изографной избе.
— Да и я с вами не прочь! — вмешался в разговор старый Мирон. — Сказывали, что Глеб Юрьевич киевские храмы поправлять зачал: я бы ему по изографному делу пригодился…
Скоро вернулся из плена и Фока.
Дружинники стали просить старика Михно, чтобы он попросил князя разрешить им отлучиться в Киев.
С такой же просьбой обратились к князю и Мирон с Мариной.
— Вас-то я, пожалуй, отпущу, — ответил князь, — а дружинников нельзя: больно мало у меня дружины осталось.
— Да не с кем сейчас и воевать, княже! — заметил Михно.
— Кто его знает: пораскинуть умом-разумом, может быть, и найдется! — загадочно отвечал Андрей.
Василько с Фокой приуныли, не имея возможности отправиться в Киев, они передали приметы Елены старому изографу и Максиму и просили поискать в близлежащих женских монастырях.
Стояло жаркое лето, когда изограф и княжий отрок выехали из Владимира.
Оба они ехали верхами, на луке седла Мирона висела большая торба с различными принадлежностями изографного искусства. Его молодой спутник вез с собою угольники и кисти. Выехав из города, они отправились по знакомой им обоим дороге в Киев.
Мирон, по своему обыкновению, распевал на пути духовные канты. Марина молчала; мысли ее были далеко, возле горячо любимой матери, отыскать которую она решила во что бы то ни стало. Путники отъехали довольно далеко от города, когда солнце стало садиться.
Крестьяне, не тревожимые этот год междоусобицами, засеяли поля: по обеим сторонам дороги колосилась золотистая рожь.
— Где ж, дедушка, заночуем? — спросил Максим.
— Где Бог приведет, Максимушка! Тебе лучше знать: не впервые этой дорогой едешь!..
Совсем уже стемнело, когда путники добрались до небольшого выселка, лежавшего на берегу речки. Марине почему-то вспомнилась ее первая встреча со стариком нищим, это было как раз то место, где она его встретила. Какое-то предчувствие говорило ей, что она его опять увидит. И оно не обмануло девушку. Ведя коней к речке на водопой, она заметила согбенную фигуру и невольно вздрогнула.
— Здравствуй, желанная! — ласково проговорил старик нищий.
Марина изумленно на него взглянула.
— Дивишься словам моим? — усмехнулся нищий. — Знаю я, милая, знаю еще больше, знаю, зачем в Киев-град пробираешься! Попомни, как я тебе сказал: «Живы оба!» Так и теперь будет тебе скоро радость великая, с родимой повстречаешься… Опосля другому чуду дивиться будешь!
Изумленная Марина хотела расспросить его, но встревоженные кони вдруг стали рваться из ее рук, и в это время нищий исчез.
Вернувшись в избу, Марина нашла Мирона, ожидавшего ее ужинать.
— Долгонько ты, Максимушка, коней-то поил! Темно таково стало, — обратился к ней старый изограф. — Поужинаем да и спать. Чуть свет в путь тронемся.
После ужина молодая девушка, находившаяся все еще под обаянием таинственных слов чудного старика, рассказала Мирону о своей встрече. Крепко задумался старый…
— Не простой это человек, Максимушка! Перст Божий виден на нем… Вещие слова прорицает!..
Помолившись перед иконой, старик крепко заснул, а девушка все еще сидела, раздумывая о словах старого нищего.
XXXII
Князь Андрей был прав: хотя воевать ни с кем не предвиделось, но в верной дружине появилась надобность. Недолго торжествовали новгородцы свою победу; весь удел Новгородский еще до осады Новгорода был разорен суздальскими войсками. Крестьяне разбежались, села и деревни опустели, некому было возделывать землю.
Наступил голод.
Новгороду неоткуда было получать хлеба, и волей-неволей новгородцам пришлось обратиться за ним в Суздальскую область.
— Поволишь отпустить новгородцам хлеба? — спросили князя Андрея его крестьяне.
Князь не велел давать хлеба.
Заволновался Новгород… Не раз собиралось вече, но ничего не могли придумать.
— Ишь, оно дело-то какое выходит, — говорил Лука, — умирать без хлеба приходится…
— Кажись, все у нас в Новгороде имеется!
— Всего-то много, а хлеба нет…
— Эх, у мира животы и тонки, да долги…
— Сами виноваты! Не нужно было с князем суздальским в ссору идти!
— Князь и посадник у нас умные, выручат! — успокаивал Лука.
— Чего тут, дядя, выручать, коли жрать нечего!
— Одно слово, идти прямо к суздальскому князю и просить по чести!
Разговаривавшие обратились к посаднику Якуну.
— Не даст он, други, хлеба нам, пока сидит в Новгороде нелюбый ему князь! — ответил последний.
— Не погибать же Новгороду из-за князя! Коль не мог нам помочь, пусть подобру от нас уходит… Пойдемте просить в Суздаль, пусть дадут нам князя, который им люб!
Роман Мстиславич поневоле должен был оставить Новгород. Тем временем отец его Мстислав скончался, и он поехал в Василев на его стол. Новгородцы сейчас же послали послов в Суздаль просить нового князя. Андрей знал великую нужду Новгорода в хлебе и, как опытный политик, не сразу согласился.
— Как давать-то вам князя! — насмешливо проговорил Андрей. — Опять не люб вам станет, опять прогоните!
Сознавая свою вину, новгородцы молчали.
— Теперь ведь голод заставил вас прийти ко мне, а чуть животы набьете, опять кричать станете: «Умрем за святую Софию!»
