Иван Василенко - В неосвещенной школе
— Не знаю, батюшка, — пожал я плечами. — Лавочник наш — человек алчный, я с ним не вожусь.
Прасковья стояла в кухне, держа в руках пальто отца Константина. Лицо ее выражало испуг и нетерпение. Едва священник шагнул, чтобы одеться, как моя сторожиха зашептала:
— Батюшка, а может нечистая сила в коня оборотиться?..
Отец Константин фыркнул:
— Нечистая сила даже твой образ принять может.
— Ой, батюшка, у меня с утра ноги трясутся. На рассвете пришла в школу, глянула, а на полу в классе помет лошадиный. Откуда ему взяться? Я перекрестила его и в печку бросила, в огонь.
— Помет перекрестила? Тю, дура! — гаркнул поп. — Вот я на тебя наложу эпитимию!
— Перекрестила, батюшка, перекрестила! Обезвредила.
Я захлопнул дверь своей комнаты и затрясся от хохота.
А уж как посмеется Зойка, когда узнает, какого страху нагнал ее Гриша на нашу сторожиху!
Но время шло, а Зойка не показывалась. Кончились занятия, ушла, убрав класс, Прасковья, сгустились на улице сумерки, а Зойки нет и нет. Ночь я не спал, прислушивался. Донесется в ночной тиши далекое ржание или стукнет ветер плохо прикрытой ставней — и я бегу к двери. Забылся только перед рассветом. И встал с таким чувством, будто случилась непоправимая беда.
Не появилась Зойка и в этот день.
Зато опять подкатил в своем тарантасе отец Константин. Вид у него был до крайности возбужденный.
— Вы извините меня, дорогой друг, но я хочу дать один урок, так сказать, авансом, — сразу же заговорил он при входе, будто предупреждая мое удивление. — Близится великий праздник рождества Хриетова — так мне тогда не вырваться.
Признаться, наезды попа уже начинали мешать моим занятиям с ребятами. Но я все-таки сказал:
— Что ж, давайте.
Прямо из кухни он направился в класс, даже не заглянув в мою комнату.
Теперь уже голос его был слышен редко. Глухо и отрывисто он задавал вопросы. Ребята отвечали запинаясь и невпопад.
— А кто перескажет притчу о блудном сыне? — спросил он.
— Я, — донесся до меня знакомый голос Кузи.
— Как зовут?
— Кузьма Иванович.
— Как, как?..
— Кузьма Иванович.
— Гм… Ну, отвечай, Кузьма Иванович. Тревожно было у меня на душе, но, слушая Кузькину наивную передачу евангельской притчи, я невольно улыбался.
— …А як прыйшов вин до дому, а руки у его в цыпках, под глазом синяк, на штанах бахрома. Прыйшов и каже: «Батя, я бильше нэ буду». А батько обрадувався, шо сын вернувся, та й каже своим батракам: «Ведыть сюды самого жирного теля. Зараз гулянку зробым». Зажарылы того теля и почалы горилку пить и писни спивать.
— Какие ж они песни пели? — поинтересовался отец Константин.
— Та разни: и «Гоп, мои гречаныкы», и «Гоп, кумэ, нэ журысь».
И опять класс хохотал.
— Ну, Кузьма Иванович, развеселил ты меня, — уже бодрым голосом сказал отец Константин.
Выйдя из класса, он подмигнул мне:
— Слышали? Я б этому Кузьме Ивановичу пять с плюсом поставил за такой вкусный рассказ. Но если бы его наш преосвященный услышал, то наверняка «благословил» бы Кузьку дланью по щекам за столь вольную интерпретацию Христовой притчи. — Отец Константин пощипал бородку и задумчиво сказал: — Да, неприятная история, сугубо огорчительная… Перед тем, как подъехать к вам, заглянул я в лавочку, чаю купить осьмушку. Спрашиваю лавочника: «Что это племянницы вашей не видно, почтарки волостной?» А он мне: «Племянницу мою бешеная собака покусала. Уехала в Ростов на прививки».
Я почувствовал, как кровь отхлынула у меня от лица.
— А вы, юноша, впечатлительный, — сказал отец Константин, испытующе косясь на меня. — Весьма.
— Всю жизнь боялся бешеных собак, — попытался улыбнуться я.
— Кто их не боится, кто их не боится, — протянул он и вдруг, оторвавшись от меня взглядом, схватил пальто, шапку и вышел вон.
Я диктовал второму отделению задачу, упражнялся с первым в счете, писал на доске слова с новой для младших детей буквой, а в голове повторялось с мучительной назойливостью: «Зойку укусила бешеная собака. Зойку укусила бешеная собака».
Не выдержав, я отпустил, ребят раньше времени и отправился в лавочку. Перед прилавком, как и в прошлый раз, хлопцы пили пиво. При виде меня лавочник посуровел.
— Дайте свечу, — сказал я, кладя на прилавок монету.
Лавочник взял деньги, завернул стеариновую свечку в бумагу, вырванную из старой книги, и подал мне.
— Значит, конкуренцию мне устраиваете, господин учитель? Что ж, так и запишем, — сказал он с каменным лицом.
— Так и запишите, — вызывающе ответил я. Вошла женщина, вынула из-за пазухи яйцо и, положив на прилавок, сказала:
— Серныкив.
Лавочник подал ей коробочку спичек. Я зло усмехнулся:
— Да как же вы не грабите народ? Только на одних таких операциях вы скоро построите себе каменный дом.
— Ну и построю! — нагло ответил лавочник. — А вам что за дело?
Ничего не узнав о Зойке, я вернулся в школу. «Ах Тарас Иванович, Тарас Иванович! — мысленно журил я лавочника. — Хоть бы какой-нибудь знак мне подал! Вот и гадай тут, что предпринять».
Еще одна бессонная ночь, еще один мучительный день — и, когда следующей ночью я принял твердое решение бросить школу и ехать на поиски Зойки в Ростов, в дверь постучали. Готовый ко всему, я бросился к двери.
— Кто?..
— Давай, давай! Открывай!..
Илька! Какую весть принес он мне — радостную или печальную? Но какую бы ни принес, хорошо уж одно то, что он пришел!
— Входи, входи!.. Как я тут измучился! Что с Зойкой, говори скорее!
— С Зойкой? — слегка удивленно спрашивает Илька. — Ничего особенного. Вот она тебе записочку написала.
— Ничего?.. Но ведь она… Но ведь ее собака покусала, бешеная.
— Сам ты бешеный! — смеется Илька. — Она по экстренному заданию отлучилась. Вернется — и опять будет «почтарить». А насчет собак — это мы утку пустили. Надо же чем-нибудь объяснить ее отсутствие.
— Фу, дьяволы! — вздохнул я с облегчением. — Измучили человека.
— Если ты будешь «измучиваться» по каждому такму случаю, тебя надолго не хватит, — сурово сказал Илька.
Теперь, когда на окнах висели занавески, можно было и лампу зажечь. В маленькой записке я прочитал: «Запасайся картошкой: вернусь — пир устроим». Вот как можно двумя строчками поднять человека с земли на небо.
Но с неба Илька меня спустил очень скоро.
— Ты какой заголовок дал заметке о повесившемся крестьянине? — строго спросил он.
— «Трагедия в Кулебякиной», — ответил я, чувствуя. что тут мне будет выволочка.
— А ты знаешь, что об этом самоубийстве писал газета «Приазовский край»?
— Знаю. Там писалось, что причины самоубийств не выяснены.
— Почему же эта газета скрыла от народа причины самоубийства?
Не зная, что ответить, я молчал.
— Потому, что в ту газету пишут кадеты да прогрессисты. С кем они, эти буржуазные либералы? С рабочими и трудовым крестьянством или с царем и помещиками? Корчат они из себя демократов, а на деле боятся революции и демократии, как огня, ругают Маркова, Пуришкевича и Гучкова, а сами в сделке с ними. Так как же ты не воспользовался случаем и не разоблачил их прямо в заголовке? «Трагедия в Кулебякиной»! — передразнил Илька. — Самое обыкновенное обывательское название. А надо было написать: «Кадеты закрывают глаза» или «Кадеты зажмурились». Или еще как-нибудь так, чтоб ударить этих кадюков прямо по глазам. Понятно? С классовых позиций надо, с политических.
— Кадю-юков? — не понял я.
— Ну да! Кадеты — это сокращенное «конституционные демократы», а рабочие их зовут просто «кадюки», потому что здорово уж это похоже на «гадюки».
Илька засмеялся. А посмеявшись, опять принял суровый вид.
Выволочка продолжалась еще долго — и все «с политических и классовых позиций».
— Ну ничего, есть и удачные заголовки. На вот, читай. — Илька вынул из кармана небольшую газету, любовно расправил ее и протянул мне, — Это и твоих рук дело. Любуйся.
От газеты пахло резко и едко. Но боже мой, никогда я раньше не знал запаха приятнее, чем этот запах типографской краски! Да, конечно, газета—дело и моих рук. И не только по части запятых и ятей. Вот я вижу заметки, которые напечатаны совсем так, как я их обработал. Илька просто перехватил, нагоняя на меня жару. Теперь оглядывает, как жадно я читаю, и подмигивает.
Газета называется «Рабочий и крестьянин», а выше названия, выше, значит, всего, стоит неизменный лозунг— «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»
— Ну, налюбовался? Давай сюда. — И Илька бесцеремонно берет у меня из рук газету и прячет в карман. — А теперь читай вот это. — Из голенища сапога извлекается пачка тонкой бумаги с отпечатанным на пишущей машинке текстом. — Читай вслух и «не так, как пономарь, а с чувством, толком, расстановкой». Мне тоже не мешает послушать еще раз эту статью.
