Иван Василенко - В неосвещенной школе
— Как же можно, батюшка, церковное вино тут пить. Школа ведь не освящена, — укоризненно покачала головой сторожиха.
— Иди, иди, не твое это дело! На вот две полтины. Прасковья затопала к выходу, а батюшка, обратясь ко мне, спросил:
— В самом деле, почему ж до сих пор не освятили школу? Дойдет до его преосвященства, опять мне будет выволочка.
— Попечитель говорит, — ответил я, — что освятить школу — это не просто отслужить молебен и окропить стены святой водой, а еще — накрыть на улице столы, отобедать всей деревней и выпить десять ведер водки. Нужны деньги, а общественные деньги богатей Перегуднко потратил на постройку своей мельницы и не торопится возвращать. Кстати, вы знаете, что в прошлом году тут уже был какой-то молебен с общественным обедом? Помолились, напились и устроили поножовщину. Двух парней зарезали.
— Да, было дело под Полтавой, — пробормотал отец Константин. — А сами вы не боитесь жить в неосвященном помещении?
— До сих пор меня не навещали ни черти, ни ведьмы.,
— Черти — может быть, что же касается ведьм… — Отец Константин многозначительно покосился на Зойку.
Та сейчас же отозвалась:
— Да и я вас, батюшка, пока не рассмотрела на груди креста, приняла за кого-то другого. Вроде, сказать, за того, который в поэме Лермонтова «летит над грешною землей».
Отец Константин расхохотался:
— Что значит неосвященная школа: вся бесовская сила собралась здесь. Вот принесет сторожиха вина — устроим шабаш.
«Церковного» в лавочке не оказалось, и Прасковья принесла чего-то покрепче. Священник налил ей полную чашку:
— Пей и ступай по своим делам.
Глаза у Прасковьи стали масленые. Она перекрестись, высосала все до дна, опять перекрестилась и умиленно сказала:
— Причастилась, сподобилась. Слава тя, царица небесная! — Брыкнула ногой и ушла.
Зойка прыснула.
— Чего смеешься? — с притворной строгостью сказал отец Константин. — Грех!
— Так, смешинка в рот попала. Удивительно, батюшка: на меня намекаете, а самую настоящую ведьму не примечаете…
— Ведьмы разные бывают. «Вия» Гоголя читала? Помнишь, какая краля загубила бурсака Фому?
Вина Зойка пить не стала, только пощелкала орешков. Отец Константин допивал бутылку, когда в окно кухни постучали.
— Псаломщик мой проснулся, — сказал он, выглянув из окна. — Надо ехать. — Потом приблизился к Зойке вплотную и, глядя ей в глаза, спросил странно дрогнувшим голосом: — Хочешь, подвезу до самой Бацановки? Места в тарантасе хватит.
— А коня моего куда посадим?
— Ты—на коне? — опять взметнул свои брови батюшка.
— А вы думали — на метле?
Уходя, отец Константин погрозил Зойке перстом:
— Будешь гореть в геенне огненной, будешь!
— Вот там и встретимся, — с доброй улыбкой ответила она.
Я сказал:
— Ну, Зойка, околдовала ты попа. Ушел сам не свой.
Зойка сдвинула тонкие брови:
— Пусть не пялит на меня глаза.
ПАКЕТ
Зойка уехала, точнее, ускакала. Стоя у окна, видел, как упруго она то поднималась, то опускалась в седле, и думал: «Нет больше на свете другой такой Зойки. Счастлив будет тот, кого она полюбит. А полюбит она только особенного человека, во всех отношениях достойного ее — и умом, и душой, и мужской красотою». Когда всадница достигла крайней хаты и скрылась за поворотом, тоска вдруг сжала мне сердце. И опять, как это часто было в детстве, я показался себе ничтожным существом, не способным ни мыслить самостоятельно, ни действовать.
Сторожиха окончила в классе уборку и перед уходом заглянула ко мне в комнату:
— Соколик, ежели что, очерти круг, стань посредине и скажи: «Сгинь, нечистая сила! Да воскреснет бог и расточатся врази его!» И всю нечисть, как ветром, унесет.
— Прасковья, в который уже раз вы учите меня этой глупости; — разозлился я. — Идите наконец домой и не мешайте мне тетради проверять!
— Иду, иду, соколик. — Она сделала несколько шагов, потом вернулась и, озираясь, прошептала: — А перед сном окна и двери крестом осени. И печку тоже, а то как бы в трубу не влетела…
— Вон! — крикнул я. Прасковья мгновенно исчезла.
«Вот так и надо действовать в жизни», — сказал я себе запер двери и полез под тюфяк. Из пакета на стол посыпались листы тетрадочной бумаги. Все слова написаны печатными буквами, видимо одной и той же рукой. Бегло прочитав несколько листков, я заметил, что авторы их — из разных селений нашей волости и разных заводов уездного города. Ясно, подлинные письма остались где-то в другом месте или были просто уничтожены, а эти листки — лишь копии. Вот какая предосторожность. Я углубился в чтение со всем вниманием. Да, Илька правильно говорил: грамматика хромала почти в каждом листке. Но зато сколько настоящих, а не выдуманных, как в приложениях к журналу «Родина», трагедий заключено в этих «безграмотных» сообщениях. Даже не верилось, что очень близко от меня происходят такие жуткие события. Вот листок из деревни Кулебякиной, что в семи верстах от Новосергеевки. У крестьянина Мигуленко издохла лошадь. Боясь расстаться с наделом, он впрягся в плуг сам и впряг своих старых родителей. Во время вспашки у матери ущемилась грыжа. Через два дня мать умерла. У отца помутился рассудок. Мигуленко полез на чердак и там повесился. Об этом случае я в свое время читал в газете «Приазовский край», в отделе происшествий. Но там говорилось, что «причины самоубийства не выяснены».
Вот другой случай. В Малой Федоровке безлошадный бедняк Кравченко попал в кабалу к богатею Матвееву. Чтоб не сесть за долги в тюрьму, он вышел из общины, закрепил за собой надел и продал его за полцены тому Матвееву. Теперь дети пошли с сумой по миру, а сам
Кравченко беспробудно пьет. Тащит не только из своей хаты, но и у соседей, в том числе и у своего разорителя. На днях по жалобе Матвеева суд приговорил Кравченко к заключению в арестном доме.
А вот случай из заводской жизни. Мастер металлургического завода Передереев любит заниматься поборами. Но даже тем, кто ему угождает, он по малейшему поводу грозит: «Ты у меня быстро вылетишь за ворота!» — и безжалостно их штрафует. Доменщик Крутоверцев осмелился пожаловаться на него дирекции. В тот же день Крутоверцева уволили, как бунтаря. И вот уже пятый месяц он нигде не может найти работы — попал в черный список.
Эти и подобные заметки я принялся перекраивать на все лады, стараясь сделать их предельно сжатыми и в то же время такими, чтобы «суть вопроса была видна как на ладони». И тут я с удивлением и тревогой увидел, что самым трудным для меня делом оказались не запятые и яти, а эта самая суть вопроса. В чем же она? Как ее поймать?
Отодвинув листки-письма в сторону, я стал вчитываться в статью, занявшую целых четыре страницы. Начиналась она так: «Прошло больше года, как умерщвлен| ставленник совета объединенного дворянства председатель совета министров Столыпин. Напрасно кое-кто надеялся, что со смертью этого погромщика, покрывавшего страну «столыпинскими галстуками» — виселицами, изменится и политика царского правительства. Столыпинская крестьянская реформа рассчитана была на то, чтобы царизм нашел себе опору в кулачестве, а помещичье землевладение осталось бы по-прежнему нетронутым… С первых же строк мне стало ясно, что хотя статья была написана той же рукой, что и письма с мест, но автор ее в политике чувствует себя, как рыба в воде. «Уж не «лавочник» ли?» — мелькнула у меня догадка. Ссылаясь на события, описанные в письмах с мест, автор проводил ту мысль, что у трудового крестьянства и у рабочих враг один — царизм. Его-то и должен свергнуть народ под руководством пролетариата. Конечно, статью эту я не переделывал, а только исправил грамматические ошибки (их, кстати сказать, было немного), зато я нашел ключ к обработке писем с мест, так по крайней мере мне показалось. И до поздней ночи я не вставал из-за стола.
Зойку я ждал с трепетным нетерпением и каждое утро считал, сколько остается дней до ее приезда. В то же время мною все сильнее овладевал страх, что я не успею к сроку выправить все письма или сделаю не так, как следует Под влиянием этого страха я опять перечитывал уже дважды выправленные письма и каждый раз находил, что подправить. Особенно трудно мне было придумать заголовок. Так я трижды менял его для письма о заключении в арестный дом спившегося Кравченко и наконец остановился на строчках из стихотворения Никитина, только чуть перефразировал их:
Да по чьей же он милости пьяницей сталИ теперь ни за что пропадает?
Письму о занесении доменщика Крутоверцева в черный список я дал сначала название «Не смей жаловаться», потом заменил его «Черным делом», потом решил, что лучше всего назвать просто — «Черный список». Но так ни на чем окончательно и не остановился.
