Радий Погодин - Земля имеет форму репы (сборник)

— Крапива! Как сто собак! И пауки. Но мы прошли… Я столб испортил — малиновым карандашом. А вам Предельная Старуха посылает большой приветик.

— Теперь мне пора, — сказала Лукоморьевна. — Засиделась я, голубица, у тебя за чайком да за разговорами. — И, надевая шубейку и укутывая голову платком, все говорила: — Нынче в Новгороде-то старики помирать примутся — старые мастера. Рукотворная красота ушла — что мастерам в жизни делать? В жизни у них одно было — красота. Возьмись, голубица, пироги печь — а без красоты нельзя. Едево получится, а не пирог. Вот оно как обернулось. Из-за одного самородка сколько старых-то мастеров помрет, сколько новых не родится… — Лукоморьевна поцеловала маму в лоб, свистнула круговым свистом и пропала.

А место, где она только что стояла, светилось еще несколько мгновений.

Когда Попугаев и Полувовка, выйдя из болотной душной низины, прошли сквозь урочище цветочно-земляничное, то вступили в древний-предревний бор. Мох под ногами белый, чуть в желтоватую зеленцу. Сосны широко стоят, вольно.

Посреди бора поляна. На поляне дуб. Под дубом избушка на курьей ноге. Цепью к дубу прикованная. И приплясывает та избушка — потому на цепи.

— Мне сюда, — сказал Полувовка. — Чувствую. А ты домой ступай.

— А кто мне покажет, где из этого лета в нашу зиму дорога? — спросил Вовка.

Избушка скакать перестала. На дубу черны вороны сидели, так они все на ребят уставились.

Дверь избушки открылась с ветром и стоном. На крылечко старуха вышла — страхоты непроглядной.

— А-а… — говорит. — Самородки! Вот я вас! — Рука у нее вытянулась телескопическая, схватила Попугаева за ухо — и в избушку его. За Попугаевым и Полувовка прибыл.

Сидят на скамье.

Старуха в воспоминания ушла:

— Отроков, — говорит, — кушала. Отроковиц — кушала. И купцов, и купчих, и простых людей. Самородков — не доводилось. Может, отрыжные вы? Ядовитые? — Тут она спохватилась. — Ох! — говорит. — Что ж это я? Заказано мне строжайше. Пугать, говорю, вас заказано. Особенно вот его. — Старуха ткнула страшным, как ястребиный клюв, пальцем в Полувовку. — Путь тебе будет тяжелый. Я Предельная Старуха. На такое имечко отзываюсь. Ты готов?

— Готов, — Полувовка кивнул.

А Попугаев сразу замерз.

— Не трясись. — Предельная Старуха ему погрозила. — Тяжесть пути будет и от тебя зависеть. От твоего терпения и от твоей готовности.

— А вы бабушку Лукоморьевну знаете? — спросил Вовка.

— Как не знать, если она мне младшая сестра. А волшебница Маков Цвет нам племянница. Они обе там, а я тут. Горемычная я — живу на границе сущего. Мим меня туда-сюда путь идет.

— Куда именно?

— Во все стороны.

Полувовка, тот сидел задумчивый, старуху ни о чем не расспрашивал. Сосредоточенный.

— На-ка на дорожку хлебни кваску верескового.

Пока Полувовка пил, избушка и повернулась.

Старуха дверь открыла.

А за дверью зной — море синее, небо высокое, каменистый берег и белый город на отвесной скале.

— Всего, Попугай, — Полувовка сошел со скамьи.

— Позови, — сказал ему Попугаев.

Полувовка прыгнул прямо в пену прибоя.

Дверь захлопнулась. Избушка опять повернулась.

— Теперь и ты ступай, — сказала старуха. — Лукоморьевне от меня передай приветик. Сладко живет — с телевизором, с зубной пастой, с душистым мылом… Ну ступай, ступай. Что-то меня сон гнет.

Вовка Попугаев открыл дверь и вывалился в свою комнату.

Теперь он у телефона стоял.

Когда старуха Лукоморьевна исчезла, когда мама, наплакавшись, убежала в аптеку за успокоительными каплями и на рынок за ягодами для киселей, Вовка подошел к телефону. Набрал номер старосты и отличника Ковалева Пети.

— Это ты, Петя? Это я, Вова. Стой — не падай… — И все Пете по телефону рассказал. Про волшебницу Маков Цвет, про волшебный мраморный столб, про Скверняшку, который сделался теперь Полувовкой. Про старуху Лукоморьевну — без сомнения, колдунью…

— Она ее тетка! — кричал Вовка в трубку.

— Кому?

— Кому-кому! Маков Цвет им племянница.

— Кому?

— Да Лукоморьевне и Предельной Старухе. В Красном беломховом бору живет, на краю всего сущего. Сосны — во! До неба! Одна к одной.

Вовка сообщил Пете и о том, что по всему Новгороду и его окрестностям старые мастера начнут болеть и даже, может быть, помирать.

— Ну, Попугай! — воскликнул Петя. — Мой дедушка Гена в кресле сидит, ни крошки в рот не берет, и глаза у него, словно лампочки перегорелые. Вот это дела… Жди. Мы будем мозгами ворочать. Как что придумаем — позвоним. Ты тоже мозгами ворочай.

А у Вовки в голове ни одной мысли не зарождается — стоят перед глазами море синее и Полувовка в пене прибоя. И никого вокруг, только белый город высоко на утесе.

Ворочал Вовка мозгами, ворочал — вспоминал свою непутевую жизнь: бесконечное катание на велосипеде, сидение у телевизора, похвальбу и заносчивость. Все-то он, Вовка, знает, все-то он, Вовка, умеет. А ничего-то еще не умеет. Возьмется рисовать — нарисует грязь. Возьмется сочинять — сочинит вранье. Возьмется делать клюшку, а зачем ее делать-то — ее купить можно в «Спорттоварах».

Когда раздался телефонный звонок, Вовка трубку схватил, как голодный щенок сосиску. Звонил Яшка Кошкин.

— Попугай, одевайся.

— Как я оденусь? — закричал Вовка. — У меня ласты.

— Остриги, — велел Кошкин.

— С ума сошел — больно. Они теперь у меня как пальцы.

Когда первый «А» вломился в Вовкину квартиру, Вовка был уже в зимнем пальто, в ушанке и в ластах на босу ногу.

— Почему не готов? — заорал Яшка Кошкин. Похоже, он взял командование на себя.

— А почему вы все такие бледные и нездоровые? — спросил Вовка.

Оказалось, что у первого «А» класса (вот ведь какой исключительный класс) все старшее поколение — мастера. У кого дедушка кузнец, у кого токарь, у кого бабушка ткачиха, у кого прядильщица, но все, как один, художники в своем деле. Даже прабабушки и прадедушки — кто по фарфору, кто по золотому шитью.

— Я тебе валенки притащил прадедушкины. Прадедушку на «скорой помощи» увезли… Надевай! — скомандовал Яшка Кошкин и заплакал. Вот какие дела — Яшка Кошкин заплакал!

Яшка оказался очень предусмотрительным, можно сказать, хитроумным: голенища прадедушкиных валенок он отрезал — целые были бы Вовке по пояс. Носы валенок отпилил ножовкой, чтобы ласты не сминались, но высовывались наружу.

Вот какие дела — «высовывались наружу и шевелились, как лягушачьи лапы…».

— Пойдем на прорыв, — сказал Яшка Кошкин, имея в виду специальных корреспондентов, автографисток, кандидатов наук и просто зевак.

Даля ему возразила:

— Завернем в ковер и вынесем, как будто в химчистку. За углом мой брат Альгис. У него мотоцикл с коляской.

Когда Вовкина мама пришла с успокоительными пилюлями, Вовки дома не было. На кухне на столе лежала записка:

«Мамочка, не беспокойся, пожалуйста. Пошел прогуляться. Скоро вернусь. Целую. Вова».

Мама качнулась. Ухватилась за стол, чтобы не упасть. Удивилась она так сильно не столько Вовкиной прогулке в ластах на босу ногу, сколько вежливости. Бывает вежливость сногсшибательная.

— Ну и ну, — прошептала она и заплакала.

В сказках вообще много плачут. Да ведь при таких делах и не хочешь — заплачешь.

«Выпью-ка я колдовской воды, — подумала мама. — Может, мне легче станет». А вода зеленая из бутылки не выливается. Булькает, плещется и не выливается.

И тут заметила мама, что нет в коридоре ковра — такой неширокий лежал на полу.

Мама сделалась бледная, но спокойная. Положила она бутылку с колдовской водой в сумочку, выпила сердечных капель, оделась потеплее и пошла в отделение милиции к Вовкиному знакомому, можно даже сказать, другу — милиционеру товарищу Марусину.

Первый «А» класс мчался к музею. В карманах у первого «А» были губки, мочалки, мыло хозяйственное, мыло душистое, наждачная бумага и полировальная паста. Первоклассники шли волшебную колонну, испорченную Вовкой, полировать. Решение простое и ясное. И определенно удачное: испортил — исправь.

У входа в музей уже стоял мотоцикл с коляской, а в коляске в ковре Попугаев Вовка. Взял первый «А» Вовку и понес в музей.

Говорят привратнице:

— Мумия. В дар.

Яшка Кошкин в этом деле дошел до точки.

— Князь Рюрик в молодости, — сказал он. — Сушеный.

Дежурной привратнице, старенькой женщине-пенсионерке, было все равно — что Рюрик, что Святополк Окаянный. Она то ли дремала, то ли готовилась упасть в обморок. Бледные губы ее шептали:

— У Маши сердечный приступ… У Даши сердечный приступ… У Клаши сердечный приступ… А Василиса Петровна! Какая была кружевница…