Сергей Иванов - Бывший Булка и его дочь
А уж в марте — нет, брат, извиняюсь. Он пусть и редкий, такой вот денёчек, да зато свой. На законном основании!
Он сел на лавочку, на самом берегу лужи, посмотрел направо, в длинную пустую аллею. Старая это была аллея. Когда Бывший Булка впервые появился здесь совсем маленьким пацанёнком, она была такая же — с высокими клёнами, с ветками, которые почти уже дотянулись друг до друга и переплелись, словно стропила огромного дома.
Тут Бывший Булка поёжился, поднял воротник, потому что, несмотря на оттепель, ветерок поддувал довольно-таки ледяной, а он был без шапки.
Да, представьте себе, без шапки, старый дурак. Несмотря на то что Маринка его всячески стыдила и даже по-французски, что, мол, это «моветон».
— Чего-чего? — переспросил он, прикинувшись, что не понял.
— Вести себя, значит, не умеешь!
Тогда он сочинил обиженный вид и ушёл, оставив шапку на вешалке.
Дело в том, что когда-то — а именно в конце пятидесятых годов — явилась мода ходить без шапок. Желательно и зимой, а уж весной и осенью — всенепременнейше!
Об этом много тогда судили и рядили. Даже по радио и в газетах. То говорили, что от холода голова лысеет, то говорили, что наоборот — закаляется.
Но мода, как известно, никаких разговоров не слушает, и на испуг её не возьмёшь. Хоть ты что хочешь делай, а отпущенное ей она проживёт.
Потом придут другие ребята, помоложе, и поминай как звали прежнюю моду…
И вот пришли другие ребята… Но ведь и ребята вроде Бывшего Булки тоже никуда не делись. Они лишь отстали от новой моды — от каких-то там скандинавских шапочек с помпоном, джинсовых картузов, ещё чего-то. Остались жить законами старой моды: узкие брюки, короткая стрижка под польку, канадский бобрик или полубокс, это вот хождение без шапки… пока здоровье позволяет.
Бывший Булка и сейчас, когда встречал на улице человека без шапки, радовался и понимал: свой, из пятидесятых…
Однако поддувало!
Он нахохлился, сунул руки в карманы… и растерялся на секунду — нащупал в правом кармане спички, а в левом сигареты. Он купил их полчаса назад. По дороге в больницу. И сразу перестал думать про март и про моду ходить без шапки. Сиди не сиди, а ехать надо.
Бывший Булка вынул сигареты, подержал их на раскрытой ладони, будто взвешивая. Решил: оставлю на лавочке. Кому надо, подберёт. Но быстро подумал: как раз пацанью и достанется!.. Он основательно вымочил пачку в луже и бросил её за спину, в снег, в кусты. А лично ты, голуба, об этом и думать не смей!
Ну ладно, поехали. Недаром же тебя отпустили с полдня.
Выйдя из белого парка на улицу — разъезженную, мокрую и чёрную, со множеством идущих людей, словно сейчас не был разгар рабочего дня, Бывший Булка сделал то, что делал очень редко: он стал у края тротуара и поднял руку. Уж очень не то настроение сейчас было у него, чтоб ехать на трамвае, потом на метро с пересадкой, потом идти в горку по обшарпанному переулку…
Затормозило такси. Бывший Булка сел, сказал, куда ехать.
— А дом какой? — спросил таксист, усатый дядька лет на пятьдесят с небольшими копейками.
Бывший Булка ответил.
— Чего, на просвечиванье, что ли?
— Туда.
— Понятно…
Подъехали, и таксист осторожно похлопал его по плечу:
— Ну будь здоров, дорогой.
— Да всё нормально, отец… Куда я денусь! — И подумал: какой он мне отец! Привык всё молодым себя считать!
Недовольный собой, а на самом деле просто волнуясь, Бывший Булка пошёл в восьмой кабинет, как было указано в талончике. По пути, на лестнице, посмотрелся в зеркало. На него из-под густых рыжеватых бровей глянули тревожные глаза. Бывший Булка подмигнул себе, хотел улыбнуться и понял, что занимается сущей чепухой, а вернее, враньём. У восьмого кабинета сидело человек двадцать.
— Кто последний?
— Не последний, а крайний.
— Ну пусть будет крайний.
— Крайний — это я.
Бывший Булка сел, сунул руки в карманы, благо Маринки поблизости не было. Давненько он не захаживал в такие учреждения: миловал бог. Теперь судьба его была на конце этой очереди, как на конце иглы у Кощея Бессмертного… «Что за ёлки-палки, — он подумал, — что я молочу!» На секунду ему захотелось встать и уйти отсюда. Пока он ещё был здоров. Но конечно, он продолжал сидеть. И потом, он уже не был здоров, дело уже завертелось. Правда, пока ещё неторопливо, почти без всяких угроз: надо сходить, надо, пожалуй, провериться.
И только сегодня, когда он зашёл отпроситься к начальнику цеха, а тот, не моргнув глазом, отпустил его с полдня, хотя это значило, что вся работа над станком, по существу, останавливалась, Бывшему Булке стало малость не по себе.
— Тебе чего, из амбулатории нашей, что ли, звонили? — спросил он, совершенно не веря в такую возможность.
Начальник цеха был, можно сказать, его товарищем. Не один вечер они после смены вместе бились над станком — то над одним, то над другим. В общем, знали друг друга как облупленные. Поэтому улыбайся не улыбайся, молчи не молчи, а говорить придётся всё-таки правду.
Начальник неестественно улыбался, а Бывший Булка ждал.
— Ну, короче говоря, звонили, да, — сказал начальник. — Синельникова, знаешь, такая беленькая?.. А ей из диспансера рентгено… как его там?
— Рентгенологического?
— Ну да… В общем, давай, Коля, пооперативней. Завтра доложишься.
* * *День горел, не жалея солнца. Сверкал в каждом кристаллике снега, давил на белые нетронутые ковры.
— Смотри, смотри! — крикнул Сева.
Она успела обернуться. С дома напротив, с островерхой крыши, ухнув, сошла снежная лавина. Крыша засверкала — мокрая, чистенькая, ярко-зелёная. Тысячами и тысячами дымков с неё поднимался пар. А другая сторона крыши оставалась белая, толстоснежная… Так этот дом и стоял весь день разнобоким, вторая лавина с него всё не сходила. Но уж завтра непременно грохнется. Только они этого уже не увидят.
Было тепло на удивление, а Лиде особенно. Она не поленилась вчера — заштопала и постирала шерстяные колготы. Да ещё надела брюки… Она ходила в пальто нараспашку, шарф, небрежно заткнутый в карман, красиво волочился бахромой почти по снегу. Шапка съехала на затылок. Лида хотела было её совсем снять, да боязно: столько снега вокруг!
Сидя на барьерчике террасы, она смотрела, как Сева огромной фанерной лопатой вырезает снежные кирпичи и выкладывает из них стену.
Лида смотрела на Севу и улыбалась. Солнце лезло в глаза и в нос. Ей очень нравилось здесь. И нравилось, что Севка не пристаёт к ней со всякими глупостями, как другие мальчишки… к другим девчонкам. Это он только по телефону такой смельчак. На самом деле он просто хороший мальчик.
Есть такие дурацкие слова, употребляемые наиболее дурацкой частью девчонок. Но в данном случае они как раз очень подходили. Сева именно «хороший мальчик».
А в чём, собственно, выражается его такая уж хорошесть? Ну, он красивый. Это бесспорно!.. Конечно, для мальчишек считается, что это не главное. Но лучше всё-таки когда красивый, правда?
Дальше: занимается спортом, второй разряд по пингу. Дальше… Она ещё некоторое время собирала его положительные качества. Так хозяйки иной раз, когда конфет маловато, а гостей ожидается многовато, стараются уложить их (конфеты, конечно) покрасивей и «попышней».
Севка, словно учуяв это её довольно-таки никчёмное занятие, вдруг отставил лопату, слепил увесистый снежок… Пронёсся по воздуху чёрный, затмевающий солнце снаряд. Лида втянула голову в плечи.
— Ложись!
Бумс! Снежок разлетелся в мелкие дребезги по полу террасы и сразу начал таять.
— Получишь, Севка!
— Боялись мы вас!..
Когда они приехали, Севка сразу дал ей валенки (здесь вообще была не дача, а целый склад). И сейчас, ничуть не боясь промокнуть, она по солнечному снегу пошла в самую середину участка, где среди кустов, кажется, смородины лежала совершенно нетронутая полянка.
Лида слепила снежок, аккуратно положила его на самый край поляны, осторожненько покатила… Будет дело!
Сперва комок получался у неё неровный, некруглый какой-то, продолговатый. И Лида подумала даже, что вообще разучилась это делать. А ведь и правда: когда она лепила бабу в последний раз? Уж не вспомнишь — чуть не в детском саду.
Но скоро ком стал тяжелеть, подрос. Снег наматывался на него толстым лохматым войлоком. Лида упарилась, сняла пальто, бросила его на упруго качнувшийся куст. Пальцы стали пунцовые, не гнулись и горели, несмотря на то что всё время были среди искрящегося белого холода.
Она закончила первый огромный ком. До тех пор его катала, пока уж не смогла сдвинуть ни на сантиметр, и он увяз, словно богатырь Святогор. На этот первый положила второй, значительно поменьше. Потому что увеличь его хотя бы чуть-чуть — и уже ни за что не поднять. Сверху третий, маленький — чуть больше обычной человеческой головы.
