Казис Сая - Гадание на яблочных семечках
Так уж заведено, против ветра не подуешь. Чтобы было о чем вспомнить, нужно пережить сначала и беспокойство, и страх, и тяготы. Мне кажется, вы оба слишком поторопились с выводами: дескать, все хорошее обернулось плохим… А может, это означает, что и вас, совсем как ту рассаду, из родительского парника пересадили прямо в тетушкин или дядюшкин огород?
Наверное, мне все-таки легче быть эдакой разумницей, ведь я не устаю учиться у Доваса. Вы, конечно, смеялись, когда в прошлом письме рассказывала, как мой брат вместе с портфелем попал к какому-то пьянице? Только я вам не рассказала, сколько наплакалась из-за этого и какой ужас испытал Довас. Теперь уже больше носить его так не смогу. Придется искать какой-нибудь выход.
Довас перестал играть на дудочке, забросил книги и на все времена наотрез отказался путешествовать таким способом. Он только ел, спал, делал зарядку, купался и опять тренировался. По целому часу висел на турнике, как летучая мышь, уцепившись за перекладину, или гонялся за Дивом, стоя на руках. И знаете что? Довас убедился — если и дальше заниматься спортом, он мог бы сильно вырасти, стать почти таким же, как все, зато, правда, он утратит то, что с таким трудом обрел… Однажды он изложил мне свою любопытную «теорию»…
Все люди, большие и маленькие, равны. И этот расползшийся исполин, словно огромный чан, и этот маленький кувшинчик одинаково вмещают в себя человеческую суть. Или, скажем, душу… Сосуды разные, а души схожи между собой, словно две капли воды.
— Ты согласна? — спрашивает Довас.
— Согласна, — отвечаю.
— Вот ты попробуй, — говорит он, — пусти в чан рыбешку. Она будет потихоньку плавать, озираться, скучать в одиночестве… Станет поджидать, пока залетит к ней какая мошка, пока на дне водоросли появятся и туда можно будет забиться… А теперь пусти такую же рыбку в кувшин — не будет ни минуты покоя. Она станет плескаться, биться, метаться — искать выход… Любому ясно, в кувшине кто-то есть.
Вот так наш Довас и решил оставаться маленьким, как тот кувшинчик, чтобы сохранить в себе живость, чтобы не впасть в спячку и не обрасти мохом.
Только как же такой крошке разгуливать среди больших? На чем ездить? Как белый свет повидать?
Довас не пал духом. Он был уверен: стоит чуть-чуть пораскинуть мозгами, и какой-нибудь выход обязательно найдется. По тому, что он попросил меня купить несколько больших воздушных шаров, я поняла — мой непоседа попытается сделать аэростат. Только чем он наполнит свой летательный аппарат? Откуда возьмет легкий газ? А если ветер отнесет его совсем не туда?
У меня даже голова раскалывалась от забот, но я знала, что Доваса теперь не следует ни о чем расспрашивать. Сама видела — не везет ему, и все тут. Воздушные шары, которые я принесла до этого, лопнули как один. Теперь он попросил купить ему в спортивном магазине самый большой мяч. Выбрала такой, на каких любят на пляже кататься по песку малыши. Надутый он напоминал точь-в-точь огромный глобус, маленькую нашу землю. Мяч был почти вровень с Довасом.
— Довутис, — сказала я ему, — чему ты так радуешься? Ведь он все равно тебя не поднимет. Конечно, было бы замечательно, чтобы он взлетел, только чем ты его наполнишь, а?
— Собою, — отчеканил Довас. — Завтра сможем испытать.
Он еще пристал ко мне, чтобы сшила ему довольно странный комбинезон. Если вам доводилось видеть летающую сумчатую белку, то Довас в этом одеянии напоминает именно ее.
Признаться, я очень волновалась. Дома ни мамы, ни папы. Довас напялил на себя комбинезон планериста, отправился на балкон, разложил рядом с собой сплющенный мяч и приказал мне оставить его на часок одного.
Я послонялась-послонялась по дому, потом не выдержала и поглядела сквозь дверное стекло, чем это он там занимается. Оказалось, ничего особенного: взглянет на облако, наберет в себя воздуха, выдует его в мяч и опять, будто отдыхает или размышляет о чем-то, уставится в небо.
Спустя час, как было велено, я подошла к нему — мяч уже был надут, твердый на ощупь, а Довас какой-то усталый, не разговаривает совсем, на вопросы не отвечает, только глаза радостно сверкают, словно вернулся уже из полета и благополучно приземлился. Потрогала я «глобус» и подивилась: очень уж показался тяжелым, будто кто воды туда налил. Довас пальцем показал на надпись, которую сделал прямо поперек голубого Тихого океана: «НЕ ТРОГАЙ! ПОДОЖДИ, ПОКА ВЕРНУСЬ».
И только я успела прочитать эти пять слов, как Довас пронесся мимо и через мгновение оказался под небесами.
— Вроде и ветра-то нет, — услышала я на другом балконе голос соседки, — а гляди, вон несет чью-то косынку…
Кому-то казалось, что высоко в небе парит воздушный змей, другие утверждали — это новая модель дельтаплана… Я, пожалуй, изрядно преувеличила, говоря, что мяч стал тяжелым, словно его наполнили водой. Просто он потяжелел ровно настолько, насколько легче стал сам Довас после того, как выдул из себя все заботы, страхи и неуверенность, злобу, зависть, раздражение и капризы. Всякие болячки, зуд разный и недомогания. Мысли о еде, одежде, игрушках.
Так что Довас теперь совсем как та рыбка: выпрыгнет из кувшина и плавает-парит в огромном океане. И крыльями размахивать ему почти не приходится — его несет энергия мысли, точнее, энергия воли, если я правильно поняла… Приказывает себе — хочу быть там-то и там-то, сосредотачивается и летит.
А после возвращения проделывает вот что… Помните дудочку Доваса? Так вот, чтобы сделаться как все, ему приходится вбирать в себя опять те же заботы, обязанности, привычки, желания и даже кое-какие недостатки… Вернувшись из полета, Довас прилаживает свою дудочку к мячу, сам же, будто какой исполин, усаживается на свой «земной шар» и слушает. Если музыка ему не по душе, то не принимает назад все, что выдул раньше. Но так или иначе, Довас в конце концов становится тяжелее, глобус оседает, сплющивается, а Довиле только вздыхает с завистью…
Вам, мальчики, похвастаюсь — я уже тоже многое могу из себя выдуть вон. Стоит мне рассердиться или сильно рассвирепеть, стоит Нуду с Фуком начать меня одолевать, и я, как Довас, принимаюсь поглядывать на небо, на деревья, примечу что-нибудь отрадное, наберу в себя воздуха и совершаю обмен: гнусность со свистом выдыхаю вон, а все хорошее, доброе вбираю в сердце. Попробуйте и вы!
Ой, как же я заболталась! Будьте здоровы — дудите, пойте, отдыхайте, только не вздыхайте!
Ваша Довиле».
Лошадки разбежались
На новом месте Угнюсу спалось плохо. По ночам тоскливо выла собака. За ужином тетя тыкала в живот пальцем, требуя, чтобы он был набит до отказа…
Рамунас, видно, ко всему этому привык. В сон проваливался как в ад, потому что тут же принимался скрежетать зубами. Если прислушаться хорошенько, можно было разобрать, как через две комнаты от них храпит дядя Пятрас, как в хлеву трется о стену корова и как на крыше повизгивает красный чертенок — жестяной флюгер.
Иногда за полночь к дому гулко подкатывала машина, стрекотал мотоцикл, с ревом подъезжал трактор, и какой-нибудь детина под хмельком принимался колотить в дверь — просить, чтобы тетя просунула чего покрепче. За десятку, без сдачи… Тетя Виталия заведовала местным магазином, и «горючее» в доме не переводилось.
В один из вечеров, едва задремав, Угнюс почувствовал беспокойство. Словно опаздывал куда или ему грозила опасность. Так и есть! Ведь повсюду его подстерегали Диндерисы, отец и сын со своей «Нивой» — вездеходом в 80 лошадиных сил! Рамунас на этот раз остался сторожить велосипеды, а Угнюс с биноклем на шее бросился за своей палочкой. Это было единственное оружие, не считая насоса от велосипеда, который не выпускал из рук Рамунас.
Только как снять с дерева палочку-посох? Ведь в прошлый раз Угнюс приподнял Аудрюса, и тот зацепил ее высоко за ветку, теперь без лестницы ни за что не добраться. Кроме того, от стадиона остались одни развалины, да и дерево за это время вытянулось вверх, а Фук, чего доброго, сменил имя и превратился в Диндериса… В бинокль видно как на ладони: отец заряжает охотничье ружье, сын шастает по кустам с ножом — нарезает ветки, чтобы укрыть вездеход.
— Если хочешь их отдалить, переверни бинокль наоборот, — кто-то сказал рядом его собственным голосом.
Да это же Аудрюс! Какая удача, что он здесь! И еще с велосипедом!..
— Как нам достать теперь палочку? Видишь, она высоко-высоко?..
— Дай-ка мне бинокль, — попросил брат. — Врагов надо отдалить, а палку приблизить. На то и бинокль… Вот… Теперь подними меня…
Угнюс обхватил Аудрюса за колени и приподнял, а тот, удерживая одной рукой бинокль возле глаз, ударил другой по концу палки. Палка качнулась, скользнула вниз, упала и воткнулась в землю. Странное дело, за то время, пока их здесь не было, вытянулось не только дерево, но и посох. Стал длиннее, крепче, прочнее, легко вонзался в каменистую почву и лущил все не живое на своем пути. А когда Угнюс нечаянно стукнул себя по ноге палкой, та отскочила прочь, словно на ней крепился резиновый наконечник. Только удивляться всему этому было некогда. Угнюс завел обе руки с биноклем и палкой себе за спину и осведомился у Аудрюса:
