Невская легенда - Александр Израилевич Вересов
Под Эрестфером баталия была скоротечной. Жихарев даже не успел опробовать свою мортиру. Зато уж в летнюю кампанию довелось потрудиться.
Фельдмаршал Шереметев, выведя полки к шведскому рубежу, многократно искал встречи с врагом. Но Шлиппенбах уходил либо обманывал, подставляя под удар арьергард вместо главных сил.
Все же неподалеку от мызы Гумельсгоф 18 июля дано было генеральное сражение. Русские выиграли его. Честь победы во многом принадлежала пушкарям.
Жихарев вел огонь по каменной мызе. Со второго ядра она задымилась, побежали в стороны шведские солдаты. Логин спешил. Скрипя зубами, он закатывал в жерло ядро. Подносил фитиль к раковине. «А-ах!» — рявкала мортира; силой отдачи ее отбрасывало назад. Логин спешил с новым ядром. «А-ах!», «а-ах!» — голосила мортира.
От мызы остались развалины. Теперь уж каменные стены не прикроют шведов.
Отменно стреляет Жихарев. Но он ведь не только пушкарь, но и мастер. Логин тревожно кладет ладонь на разогревшийся ствол. Смотрит на почернелую раковину, качает головой и по привычке хвать-хвать себя за нос. Тут задумаешься. В затравке, обожжённая порохом, закипает медь.
Не годится дело. Чуть иное естество должно быть у пушечного металла. И в сознании мастера, в грохоте и гуле боя, незримо покачивается стрелка весов: красной меди столько-то, олова столько-то…
Под Гумельсгофом полегла почти вся шведская пехота, какой командовал Шлиппенбах. Сам же он едва успел бежать с конницей. Отныне именем «Гумельсгоф» отмечена знатная виктория российских войск.
Только ведь все это — половина дела. Попробовали силенки, не больше того. Понятно сие и маршалу и солдату.
Теперь уж шведы никого не запугают. Ясно, что бить их вполне можно. И молва о чарах и заколдованном оружии — просто россказни. Однако вот над чем приходилось поразмыслить. Грохнули оземь враги у Эрестфера и Гумельсгофа. А дальше что? К морю не подвинулись. Варяжское море, как и прежде, лишь издалека зовет.
Победа в поле многого не давала. Время было нанести удар решительный — по крепостям, замыкающим путь к морскому простору. И раньше всего — по Нотебургу. Казалось, без того России не быть Россией.
Прошлой зимой Петр писал Шереметеву о беспременном намерении «по льду Орешек достать». Но тогда не все было готово. А главное — еще не развеялся страх перед сильнейшей в Европе армией.
Теперь — все по-другому. Пора «доставать Орешек».
Из Москвы летят к армии указ за указом. Спешить, спешить! В Новгороде звенят пилы, стучат молоты. Столяры слаживают легкие, длинные — на весу прогибаются — штурмовые лестницы. Мехи яростно раздувают пламя в горнах. Кузнецы куют пики и сабли. В пригородных деревнях шьют льняные картузы для пороха, набивают шерстью мешки — стрелка́м защита от пуль.
Шереметевские ратники начали поход, несмотря на дожди и распутицу. Вниз по Волхову, минуя отмели и пороги, поплыли барки с двухнедельным, для всех полков, запасом печеного хлеба, вяленой рыбы и мяса. Лестницы, укрытые от чужого глаза рядном, везли в лодках.
Армия шла пешком по берегу. Месила оплывающую грязь. Объедала дочиста попутные деревни.
Впереди своего полка, как всегда скоморошничая, вышагивал Трофим Ширяй. У него новая сипка, лучше прежней.
— Эх-ма! — верещит Троха. — Веселое горе — солдатская жизнь!
Оступился солдат, чуть не растянулся в грязи, свалил заспинный мешок. Трофим тут как тут:
— Вот так паря — обычай бычий, а ум телячий.
Язвит, язвит, а все же мешок помогает вздеть на плечи.
В коляске, огибая дорогу, прямиком по жнивью проехал важный, толстый полковник. Ширяй остановился, шапку снял с головы, смотрит умильно. Коляска уехала вперед. В глазах Трохи — злые искорки. Говорит солдатам:
— А что, робятки, знать, мы и на том свете будем на бар служить: они станут в котле кипеть, а мы — дрова подкладывать.
Кругом — хохот, развеселый, удалой. Нет, без Трохи в походе нельзя. О том, как сиповщик ходил с охотниками в эрестферский лагерь, никто не вспомнит. Но под Гумельсгофом случилось — Ширяй на виду у всех удирал от огромного шведского гренадера, едва из-под гранаты увернулся, — об этом не позабыли. До сих пор пошучивают над Трофимом. Он огрызается:
Экой, подумаешь, грех великий! Без головы не ратник, а побежал, так и воротиться можно.
Полк еще только входил в деревню, а Логин Жихарев на своей клячонке уже возвращался со жбаном, полным молока. Ширяй крикнул пушкарю:
— Давай подержу, расплескаешь!
Логин отдает жбан, беззлобно смотрит, как сиповщик, запрокинув голову, пьет молоко.
— Эй, мне оставь!
— Да что молоко, — с недовольством говорит Трофим, опорожнивший жбан, — мне бы бражки. Молошник у нас на все войско один, да и того сейчас нетути.
Жихарев знает, про какого «молошника» говорит Ширяй.
— Где-то сейчас Бухвостов? В какою краю бедует?
— Скажешь тоже, «бедует», — с ухмылкой замечает сиповщик. — Я Леонтьича во как знаю! Он в сей момент сметану ложкой хлебает. Бражку не жалует. Он ведь сметанник, любитель…
За Бухвостова Логин рассердился, вылупив глаза, замотал кудрями.
— Ну тебя, пустослов… Я другое скажу. Как дело начнется, — Сергея Леонтьича рядом увидим… Он-то на тебя не похож. От гренадера не побежит.
Трофим руками замахал:
— Дался вам этот гренадер…
Привал в деревне был короткий. Налетела гроза с гулкими раскатами, с холодным ливнем, как из ушата. Солдат подняли.
— Поторапливайся! Быстрей! — слышно в рядах.
Вода в Волхове расходилась, под белыми сыпучими верхушками темная, неприветливая.
Идут, идут ратники и пушкари, герои порубежных боев. Спешат к Орешку. За Орешком — Нева. За Невой — море.
10. ВАСЁНКА-ВАСЁК
От Валдая оглоблинские новики повернули на север. Бухвостов намеревался, не заходя в Новгород, прямиком выйти на низовье Волхова.
В долгом своем пути новики обесхлебели. Посконные рубахи, азямы, армяки совсем износились, превратились в рвань. Сергей Леонтьевич подсчитал, что лапти служат ходоку верст семьдесят, не больше.
Но будущие солдаты не унывали. Веселило одно — не надо думать о барщине. От этого впору было запеть во все горло.
Нужно дойти до войска, которое сейчас тоже где-то в походе, а там все просто. Обуют, оденут, накормят, дадут ружье. Конечно, в бою любого могут прихлопнуть. Так об этом много раздумывать тоже ни к чему.
Шли рваные, голодные, с песнями, с ревом, с гамом.
Сергей Леонтьевич и сам помолодел с оглоблинскими молодцами. Загорел, лицо обветрилось, нос и уши лупились. Нередкое выражение мрачноватой сосредоточенности исчезло из глаз. Бухвостов научился шутить, чего раньше за ним не водилось.
— Объявляется голоштанному полку, — говорил он, поглаживая щетинистые усы, — на должность нашего
