Мне ли бояться!.. - Александр Анатольевич Трапезников
Вскоре должен был показаться наш дом. Его еще дед строил, а потом отец приделал мансарду и флигель. Вот и получилось — внизу пять комнат, не считая столовой и кухни, а вверху — две. С виду дом не слишком красивый, зато внутри все блестит и отделано. Есть даже камин, который отец нашел на какой-то помойке, а он оказался чуть ли не восемнадцатого века, и на него приезжали смотреть через стеклышко из городского музея, изумлялись, чуть в обморок не падали от того, какие ценности можно откопать на свалке. А отец сказал: «Сходите туда, поройтесь, еще не то найдете». Наши помойки — лучшие помойки во всем мире. Клондайк. А стоит наш дом на самой окраине, и вид из окна изумительный — прямо на Волгу. Между нами, Барташовыми, мы называем его Убежищем. Это и в самом деле Убежище, не то, где, сжавшись и скрючившись, прячешься от бомб, а где распрямляешься и отдыхаешь после долгого пути. Потому что роднее места для тебя нет. Сколько раз я чувствовал это, возвращаясь сюда. Все мы это чувствуем. Плохо только, что теперь в доме осталась одна мама: отец в рейсах, Катя в Лавре, брат воюет, а мы с Володей — в Москве. Я не представляю, что она ощущает, сидя там одна, в сумерках, когда управится со скотиной и всеми хозяйственными делами. Читает, вяжет, думает? Вспоминает свою жизнь, нас? Ждет, когда мы все соберемся вместе? Ну вот и собрались.
— Эй! — крикнул отец издали. — Чего вы ползете, как черепахи?
Он стоял у калитки и раскуривал трубку. Новая причуда. То бороду шкиперскую отпустит, то пострижется наголо, теперь вот трубка, хотя полтора месяца назад, когда я приезжал, ее и в помине не было. Ему еще нет шестидесяти, и выглядит он спортивно: бросай в воду и включай секундомер.
— Ну что, зайчики и змейки, добрались?
— Папа, познакомься, это Полина, — сказал я, швыряя сумки на землю.
— Бачу. Гарна дивчина! — Любит он разговаривать на языке «дружбы народов». Сейчас, если не остановить, на татарский перейдет.
— А где Коля, Катя? — быстро спросил я.
— В доме. А Володька потолстел.
— Ну уж! — усмехнулся брат, обнимая отца.
А навстречу нам шла мама, вытирая руки о передник, видно, готовила что-то у плиты. Она всегда идет так, словно боится наступить на какой-то редкий цветок.
— Наконец-то все собрались! — сказала она радостно, целуя каждого из нас. Даже Полину.
— Мама, а эту девушку мы не знаем, она нам просто вещи помогла донести, — сказал я.
Полина вспыхнула, а мама погрозила мне кулаком. Ну никто бы не сказал, глядя на нее, что на этой хрупкой женщине держится весь дом. Все Убежище.
— Сейчас будем обедать, — приказала она. — Без Коли. Он еще спит.
Понятно. Наш бравый воин будет отсыпаться до вечера.
Полина наступила мне на ногу, а на ней были итальянские сапожки на остром каблуке, и я чуть не взвыл. Приветливо улыбаясь, она шепнула:
— Это тебе за «девушку». Больно?
— Ничуть.
— Жаль.
Кто бы посмотрел со стороны — подивился: в такие времена — и все счастливы, резвятся на лужайке, как под стеклянным куполом. А тут к нам еще и Катя присоединилась, выпорхнув на крыльцо. Скромная, чуть сосредоточенная, с ясными глазами, она стояла в сторонке, но все равно чувствовалось, что всей душой с нами. Может быть, как ангел-хранитель? И я подумал: а стоило ли уезжать отсюда всем нам? Гоняться за славой или деньгами, искать кого-то или чего-то, нападать и защищаться, ловить призрачное счастье, когда — вот оно, все тут, рядом, в Убежище.
Мама с отцом повели Полину показывать дом, а я остался с Катей. Мы с детства были очень дружны и никогда не ссорились. Да все братья ее оберегали, не один я. Просто стояли и молчали, улыбаясь друг другу, а мысли помимо нас сталкивались и разбирались между собой.
— Ну что тебя тревожит, горе луковое? — спросила она наконец, дотрагиваясь до моего лба пальчиком.
— Не хочу сейчас об этом говорить.
— И не надо.
— Как тебе Полина? Внешне.
— Леша, что такое внешность? Она изменится так быстро, что и не заметишь. Смотри, что у человека здесь. — Она положила руку на сердце.
— А как увидишь?
— Тоже сердцем. Глаза — лишь одна из дорог к нему. Вот подумай: лежит на асфальте человек, может, пьяный, а может, сознание потерял, и все идут мимо, отворачиваются, делают вид, что не видят; но вот кто-то нагнулся, стал помогать, он — увидел, у него глаза не спрятаны. Так многие не хотят видеть, что вокруг них, внутри, не слышат, не чувствуют и — не любят. Им проще любить и видеть то, что может принести удовольствие, что выгодно в сию минуту. Но это-то и есть самая настоящая слепота. Ведь так не заметишь и пропасти перед собой. Ты знаешь, как мне их жалко!
— Катя, а ты никак не можешь остаться? — спросил вдруг я.
— Глупый, я же всегда буду с вами, — улыбнулась она. — Ну иди к своей Полине, а то родители ее совсем заговорят.
Особенно в этом отношении старался отец. Я отыскал их в мансарде, где папа как раз переходил от своего прадеда к бабушке, а Полина кивала с таким задумчивым видом, словно старалась запомнить все детали нашего генеалогического древа.
— Хочешь посмотреть зверюшек? — выручил ее я. — Пойдем.
Наши «зверюшки» — это корова, поросенок, куры, индюшки и кролики. Все они жили в сараях за домом, а пузатую мелочь выпускали во двор.
— Здравствуйте, — сказала Полина корове. И та что-то промычала в ответ, повернув голову. Она была занята: жевала. Они все жевали, глотали или пили. Или спали. Особенно кролики. Хорошая жизнь, если задумаешься. Полина наотрез отказалась взять кролика на руки: боялась, что укусит.
— Да он сам боится до смерти! Думает, у
