Михаил Глинка - Славная Мойка — священный Байкал

По обе стороны дороги уже была тайга, мы только иногда выезжали на берег, и берега Ангары, особенно тот, по другую сторону, были все выше, все дичее. Иван Михайлович сказал, что раньше, по тому берегу, у самой воды проходила железная дорога — та, что шла к Владивостоку, а теперь ее спрямили. Здесь же вода из-за иркутской плотины поднялась, и дорога ушла под воду.

— Когда вы должны выйти в рейс? — спросил папа.

— Завтра. Я потому и тороплюсь.

Такси еще раз нырнуло вместе с дорогой в лес, еще раз вынырнуло к берегу, и я увидел вдали ровную темно-синюю воду. Это был Байкал. Но мы еще ехали, ехали, ехали…

Научный институт стоял прямо в том месте, где из Байкала вытекала Ангара.

Мы вышли из такси, папа сказал мне, чтобы я погулял, а сам с Иваном Михайловичем пошел к директору института.

Перед институтом был деревянный причал. К нему нужно было сходить по крутой деревянной лестнице. Я спустился, но до воды с причала было еще не дотянуться. Говорят, она очень холодная. Я разул ногу и, держась за поручни, дотянулся подошвой до воды. И правда, она была холодная, но не такая, как говорят. Мол, как лед она. Ничего не как лед, а такая же, как зимой из кранов течет у нас в Ленинграде. Ничуть не холодней. Интересно, что сейчас мама делает? Завтракает, наверно. А мы-то… Вон куда забрались. У нас во всей Сибири не было ни одного знакомого, если не считать этого… Ну, его и считать нечего. Как подумаю, что мы с ним на катере поплывем…

Берега напротив видно не было. Белые вершины продолжали висеть в воздухе, низа этих гор я не мог рассмотреть, кисель какой-то. И не понять — то ли воздух, то ли вода. Вправо, через Ангару, стоял маленький поселок под высоким берегом, оттуда гудели катера и долетали глухие удары — сваи, что ли, заколачивали? Как у нас на Мойке. Зато и горищи же здесь стояли кругом! И все из камня, да не из какого-нибудь сыпучего, а повсюду торчали гранитные бока — красные, коричневые, почти черные.

— Митька! — крикнул папа сверху. — Ты что это разулся?

— Ноги мою.

— Смотри, палец рыбы откусят! — сказал Иван Михайлович.

Еще шутить пытается. Избиватель детей…

Катер уходил на следующий день. Иван Михайлович ушел к себе домой. Мы с папой побродили по берегу, дошли до села Лиственичного, пообедали там в столовой, и уже наступил вечер. Холодно стало. И захотелось в Ленинград. У нас на Мойке сейчас ребята сетками колюшек ловят, теплынь… Может быть, Томашевская уже приехала…

— День сегодня длинный какой-то, — сказал я.

Папа на меня глянул.

— Да ты совсем скис, братец. Пойдем-ка.

Ночевали мы в институтской гостинице. Я сунулся носом в подушку, а дальше ничего не помню.

Снилось мне, что я иду по Мойке с той самой собакой, что сидела две недели в подвале. Собака бежит впереди и все время лает. А мы идем с дядей Тиграном, и он мне говорит, что собака нам покажет, где завал, потому что только что было землетрясение и надо завал взорвать. Если я хочу, он и меня научить может, как надо взрывать. Он говорит, что землетрясение, наверно, у Летнего сада, а я с ним спорю — там трясти нечего.

— Проспишь, Митька, пропустишь, — говорил папа и тряс меня за плечо.

— Что?

— Землетрясение…

— Где?

— А ты прислушайся…

Даже прислушиваться было не нужно. Как только папа отпустил мое плечо, меня тряхнуло без его помощи. Не сильно, но все же я сразу почувствовал. И графин на подоконнике звякнул, и зашуршала штукатурка, и обои треснули.

— Пап, спасаться надо!

— Еще успеем.

— Дом провалится! Знаешь, как в Ташкенте!

— Ну, сравнил.

— Вообще-то неприятно, — сказал я, потому что меня уже подташнивать начинало.

Через открытое окно было слышно: по всему берегу лают собаки. Особенно они заливались после сильных толчков. Прямо выть начинали.

— А который сейчас час?

— Четыре.

Я опять вспомнил маму. Вот бы она перепугалась! Под треск обоев я снова заснул, и не помню уже больше, что мне снилось.

И вот мы уже на катере. Идет погрузка. Мешки, ящики, громадные банки. Мы везем продукты экспедициям, которые разбросаны по всему Байкалу. Папа работает вместе с командой. Я, пожалуй, тоже, но так, чтобы не видел капитан. Он, правда, и не смотрит, засел в своей каюте и не выходит оттуда.

Катерные дядьки с нами не говорят. Только «ну-ка», да «подвинься», да «отойди». Могли бы и повежливей, папу ведь никто не просил таскать их же картошку. А он у меня не кто-нибудь, а планетолог… Но папа, будто так и быть должно, таскает. На ногу мне наступил и говорит: «На дороге не толкись!» Будто я ему чужой. Я чуть не заплакал. Но он на меня и тут не посмотрел.

Запустили машину. Грузить стало уже почти нечего. Еще только по разу сходили. Папа зачерпнул ведром на веревке из-за борта — ополоснуться после погрузки. Я ему полил, потом он мне. Я нагнулся, посмотрел на воду, а мы уже плывем.

— Пойдем, посмотрим, что у нас за жилье, — сказал папа.

Мы вошли в нашу каюту. Ее здесь кубриком называли. Ничего, жить можно, только темновато. Папа вышел на палубу, что-то передвинул над потолком каюты, и стало светло — там стекла наверху были толстенные, мутноватые.

— Ну вот, — сказал папа. — Люкс и дворец. Как по-твоему?

Ничего «люксового» не было. Скучно. Так две недели и сидеть?

— Ты что это, Митрий? Не заболеваешь случаем? Опять киснешь?

А что мне было ему отвечать?

Из динамика шуршанье какое-то слышалось и музыка. Больше, правда, шуршанье. Потом щелкнуло, незнакомый голос сказал:

— Пассажиру Белякову-младшему прибыть в рулевую рубку.

Я посмотрел на папу. Папа на меня.

— Иди, — сказал он.

— Зачем?

— Ты на судне. Слушайся.

— А ты?

— Но меня же не зовут.

— А я только тебе подчиняюсь.

— На судне все подчинены капитану. И я, и ты.

Это он, конечно, просто так говорил. В воспитательных целях. Но идти пришлось.

Капитан стоял в рубке. Он был уже другой немного. Но я его еще больше боялся.

— Ну что мнешься? — спросил он и повернулся ко мне. — Входи. Боцман, объясни матросу Белякову, как стоять на руле.

— А я не матрос… — пролепетал я.

Он вдруг как заорет:

— Разговоры прекратить! Что за разболтанность!

— Вот смотри, — сказал дядька, который стоял на штурвале. — Это компас. Но он тебе не нужен, когда берега видны…

Я уж боялся рот раскрыть, но все же надо было показать, что я хоть что-то знаю.

— А на Байкале берега всегда видны, — сказал я.

— Правильно, — сказал боцман. — Всегда. Кроме тех случаев, когда их не видно.

Он, наверно, меня совсем дурачком считал. Или маленьким. Тоже удовольствие!

Он стал мне что-то рассказывать, но я понял только одно: рули, куда скажет капитан.

— Понял? — сказал дядька.

— Понял.

— Силы-то хватит?

Небось, когда я коробки с причала носил, так не спрашивал.

— Хватит, — сказал я.

— Рули пока что вон на тот мыс.

— Ладно.

— Не «ладно», а «есть».

— Есть, — сказал я. Не ответишь, так еще не даст рулить.

— Может, тебе ящик под ноги подставить?

— Да я и так смогу.

Не такой уж я малолетка, чтобы под меня ящики подставлять. И видно мне было все. И силы хватало.

— Ну, действуй.

И мы с капитаном остались одни.

Байкал был совсем гладким. Мы стали огибать то место, где из него вытекает Ангара, и я почувствовал, как нас потихоньку затягивает, как в воронку, и чтобы идти на мыс, надо было все время немного поворачивать штурвал. А потом прошли это место и стало почти нечего делать, и я стал смотреть на берег справа. Он был огромный, мохнатый, от леса серо-зеленый, и такой крутизны я никогда нигде не видел — сразу видно: камень. А впереди была чистая-чистая гладь, ни одного кораблика или лодки. День сегодня хмурился.

— Останешься за меня! — вдруг сказал капитан. — Держать на второй мыс. Если что-нибудь непонятно или впереди появится судно, нажмешь вот эту кнопку. Ясно?

— Ясно.

Он снял с гвоздя бинокль и надел его мне на шею.

Я веду корабль по Байкалу! Веду сам! Куда захочу, туда он и пойдет… Томашевская не видит. Вот когда нужно, так ее никогда рядом нет.

Немного вертанул вправо. Нос пошел вправо.

Я вертанул влево, но, наверно, перекрутил — катер здорово пошел левей. Я снова вправо… Еле-еле вернул нос на место. Не так-то, оказывается, легко. То перекрутишь, то недокрутишь. А все же здорово. И не такой уж он крокодил, этот Иван Михайлович… Непонятный только.

Рядом на столе лежала капитанка. Грязноватая она была, но хорошо бы ее надеть. И постоять. С биноклем и в капитанке.

Придерживая штурвал рукой, я добрался до капитанки, надел. Если ее приладить на самый затылок — то было вполне ничего, на уши она тогда не лезла.

Мой корабль шел точно на мыс. Я отпустил штурвал и взял в обе руки бинокль. Как сразу все стало близко! Деревья на кручах по берегу так прямо ко мне и скакнули! Я увидел, что на берегу здесь, оказывается, идет железная дорога. И стоят станционные домики. А ну, посмотрим в другую сторону! Вода была такая же, как и обычно, а что это там такое?