Гавриил Кунгуров - Артамошка Лузин
Панака, Одой и Чалык вышли из чума. Каждый нес свой лук. Не успели они отойти и двух шагов, как услышали лай собак и отрывистое: «Хой! Хой!»
— Едет кто-то, — сказал Панака. — Олень хрипит, устал — большая дорога, видно, у того человека.
На пригорке показались рога оленей. На одном из них верхом сидел человек, три оленя бежали сзади с легкой поклажей.
— Хой! — обрадовался Панака. — Да ведь это славный Саранчо. Ставь, жена, котел на огонь!
Саранчо легко спрыгнул с оленя. Усталый олень тяжело и хрипло дышал.
— Здравствуй, бойе[8]. Я здоров! — сказал Саранчо.
— Здравствуй, бойе. И я здоров! — ответил Панака.
— Здоровы ли твои олени?
— Олени мои здоровы!
— Здоровы ли твои собаки?
— Собаки мои здоровы!
После этого Панака расспросил о здоровье оленей и собак Саранчо.
Вошли в чум. Саранчо сел у входа. Панака упросил гостя обойти огонь и сесть на белую шкуру в почетном углу чума.
— С бедой или радостью? — спросил хозяин желанного гостя.
— Беда от радости недалеко ушла, — ответил гость скороговоркой. — Что это вы, на охоту собрались?
— У мужичка своего хотели силу мерить, — ответил с достоинством отец и кивком головы указал на Чалыка.
Потом он повернулся, приподнял серую кожаную покрышку и взял в руки большую берестяную чашку, молча поставил ее к ногам гостя. В ней лежало почетное кушанье — только что вынутый розовато-желтый, с кровавыми прожилками сырой мозг дикого оленя. Так же молча он поставил вторую чашку с лакомым угощением — языком оленя.
— Дикого добыли? — спросил гость.
— Двух добыл Одой! — похвастался Панака.
Гость снисходительно оглядел Одоя, сидевшего по другую сторону очага. Увидев Чалыка, прятавшего глаза за спиной Одоя, гость вскочил:
— Хой! Не буду есть, пока глаза мои не увидят стрельбу вашего мужичка.
В голосе гостя звучала добродушная насмешка. Несмотря на усталость и лакомые кушанья, он весь был поглощен желанием скорее увидеть стрельбу.
Все вышли из чума.
— Кукшу птицу стрелять будем или белку искать пойдем? — спросил Панака.
— Не надо…
Гость рассмеялся и вытащил красивую табакерку, искусно сделанную из оленьего рога. У табакерки на тонкой замшевой тесемке висел мешочек, выделанный из зоба утки-нырка. Мешочек красиво был расшит, блестел и переливался.
Гость подошел к своему оленю и повесил табакерку на рог. Панака и Одой переглянулись, женщины от волнения зажмурились.
Чалык взял лук отца, отмерил от головы оленя двадцать пять шагов и намочил слюной стрелу. Расставив широко ноги, он поставил лук одним концом на землю у носка левой ноги, прищурил глаз и с трудом натянул тетиву. Стрела взвизгнула и мелькнула мимо цели. Панака заволновался, но, по уговору, Чалык должен стрелять четыре раза.
Чалык взял вторую стрелу и натянул тетиву сильнее. Стрела молнией метнулась и ударила в табакерку. Удар оказался метким, и табакерка разлетелась вдребезги. Облако табака поднялось над головой оленя. Олень поднялся на дыбы, оборвал ремень и унесся в тайгу.
Все побежали ловить оленя, только гость стоял, сдвинув брови, плотно сжав тонкие губы.
С трудом поймали оленя и пустили в стадо пастись.
Гостя пригласили в чум. Он был недоволен.
— Табакерка — подарок Лантогирского князя, да и табаку ваш мужичок не оставил мне даже с ноготок белки.
Панака молча подал свою табакерку. Лицо его расплылось от счастья, в узких щелках-глазах навернулись слезы, а сердце билось и стучало, будто хотело выпрыгнуть, крикнуть: «Огэ, Панака, сын-то у тебя — ладный сын!»
От котла валил густой пар. Чум наполнился запахом вареного мяса и рыбы. Панака улыбнулся.
— Сначала животам дадим еду, потом — еду ушам нашим: гостя будем слушать.
Гость, при молчаливом одобрении мужчин, съел мозг и язык оленя.
Панака засучил рукава, жена подала ему огромный кусок мяса. Варевом остался доволен: жена знает, что Панака любил вареное мясо с кровью. Первый кусок он подал гостю, второй взял себе, потом потянулись руки Одоя и Чалыка, а остатки Панака бросил женщинам. Ели не торопясь, обглоданные начисто кости кололи ножами и, припав губами, сосали полусырой душистый мозг. Мясо запивали жирным наваром, разлитым в деревянные чашки. Собаки на лету хватали объедки, надоедливо совали носы к чашкам.
Чалык первый раз в жизни сидел во время еды на мужской половине чума. Теперь он настоящий охотник, может, как взрослый мужчина, говорить о мужских делах. От счастья и гордости Чалык высоко держал голову, так что косичка его выбилась из-под шапки, и он так же, как остальные мужчины, бросал женщинам недоглоданные кости, презрительно поджимая при этом нижнюю губу.
Поели сытно, закурили трубки. В знак дружбы гость и хозяин обменялись на одно курево своими трубками.
— Весть привез… — начал гость.
— Худую? — перебил Панака.
В чуме все насторожились, устремили глаза на гостя. Гость не торопясь потянул из трубки, выпустил густое облако дыма и громко сказал:
— Люди не нашего рода в тайге бродят…
— Война! — неожиданно крикнул Чалык, да так громко, что и сам испугался.
— Плохо, когда самый маленький кричит громче большого. — Гость строго поглядел на Чалыка.
Отец сурово скосил глаза. Чалык все понял: гостя обидеть — счастья не видеть.
— Люди эти — с большими красными бородами, волосы у них желтые, как камыш на болотных кочках, а глаза круглые и синие, как снег при луне.
— Лючи (русские), — сурово сдвинул брови Панака. — Добра не будет.
— Лючи, — подтвердил гость. — А ведет лючей эвенк Андогирского рода. Род этот кочует у страшного моря Байкал.
— Худой род! — рассердился Панака и сплюнул на мягкие шкуры.
Гость кивнул головой и тоже рассердился:
— Привел эвенк лючей к верховьям нашей реки — Нижней Тунгуски. Дальше вести — смерти боится. Трусливая мышь!
— Андогирский род еще не залечил ран от стрел нашего рода, — вмешался Одой.
— Наши стрелы и ножи они тоже не забыли! — с гордостью добавил гость.
— Видно, им этого мало, изменникам! — сжал кулаки Панака. — Ножи надо точить, к стрелам наконечники острые готовить. Изменники хуже дикого волка!
— Война! — не утерпел Чалык, но его дернул за рукав Одой.
Стиснули люди зубы до боли, бились сердца, переполненные ненавистью. В гневе забыли гости спросить, зачем ведет в тайгу людей эвенк Андогирского рода.
— Лючи с войной идут? — забеспокоился Панака.
— Без воины, — спокойно ответил гость. — Пушнину хотят менять, товар давать. Огненной воды везут много.
Задумались люди. Вмешалась жена Панаки, старая Тыкыльмо:
— Уши мои слышали, что у лючей товар добрый: котел, чайник, чай густой, камни сладкие, мука белая для лепешек.
— Глупая утка! — рявкнул Панака. — У тебя голова, как хвост у оленя, — во все стороны дрыгает. Не слушайте ее… Куда кочевать будем? Где спасемся от беды?
— Худая пора.
— Худая, — согласился Панака. — Сейчас кочевать тяжело, надо ждать, когда вода в реках на место станет.
До самой ночи думали и решили кочевать вместе с Саранчо: так и беду легче встречать. До стойбища Саранчо недалеко — ходу не больше трех дней.
Лючи
Русские купцы приехали неожиданно. Эвенк Андогирского рода показал им путь, посоветовал с делами торопиться, а то начнется мокрая осенняя пора, и из тайги тогда не выйти. На последней остановке эвенк взял трех оленей и скрылся: боялся, что расправа его родичей будет самая суровая.
Русский купец очутился в тайге без проводника и не знал, куда ехать, где искать путь.
Широкоплечий, в эвенкийской парке, купец Кузьма Войлошников горячился:
— Вот, черт, завел! Сбежал, но хоть товар не уворовал, и то ладно!
— Они не вороваты. Свое возьмут, а чужое, хоть под ногами пусть валяется, не подымут, — ответил ему сумрачно приказчик Тимошка.
Тимошка — большой пройдоха и хитрец. Он хорошо знал путь, о котором долго расспрашивал эвенка, не пожалев дать в подарок горсть табаку.
— Тимошка, как быть: неужто пропадать нам и добру нашему? — спросил Кузьма Войлошников.
Тимошка скорчил печальную рожу, тяжело вздохнул, помолчал и обиженно заговорил:
— Говорил ить я тебе: обобрал бы ты ближайших тунгусишек — и ладно. Дык нет!
— Что старым попрекаешь, глаза колешь? Без тебя тошно… — перебил его хозяин. — Товару-то много. Нам бы тунгусишек найти — обратно выведут.
— Не вывели бы так, как привели, — ответил Тимошка. — Тогда все твое добро прахом пойдет, и мы от смерти лютой не спасем животов своих… Ох, горе! Ох, погибель!..
Опечалился купец, горько пожалел, что зашел в тайгу так далеко.
Тимошка решил: пора действовать.
