Анатолий Мошковский - Двое на одном велосипеде
Вася вытер лоб и вздохнул. Кажется, ничего вышло.
Он аккуратно сложил письмо и стал искать чистый конверт на этажерке и в ящике стола. Вася хотел отослать письмо с папой в город, чтобы он опустил там в почтовый ящик. Конверта нигде не было. Как же быть? Письмо было совершенно секретное, и никто, никто — даже папа — не должен был прочесть его. Конверт надо было надёжно заклеить — тщательно провести кончиком языка по блестящей сладковатой кромке клея, а потом, как утюгом, хорошенько прогладить кулаком.
Конверта дома не было, и пришлось сбегать к Крылышкину.
Крылышкин, совершенно голый и с виноватым лицом, стоял в огромной белой ванне под берёзой, морщился от попавшего в глаза мыла, и мама остервенело мылила обеими руками его голову. По упитанному телу Крылышкина, по животу, плечам и ногам обильно сбегали пенистые ручьи.
Бедняга! Года два тому назад вот так же и при всех мыла мама Васю. Точно он был грудной, и Вася настоял, чтобы его мыли на терраске или в сарае. А теперь уже старается мыться сам.
Несколько малышей сидели вокруг на траве и с любопытством смотрели, как под быстрыми и точными мамиными руками Крылышкин становился чистым и скрипучим. У него были туго сжаты от мыла глаза и, как у великомученика, сморщено лицо. Ждать, пока он откроет глаза, было некогда, и Вася сказал:
— Петь, это я, Вася… Скажи, у вас нет чистого конверта? Я потом отдам…
Крылышкин открыл рот, чтобы ответить, но на язык его шумно шлёпнулась пена, и Петя стал отплёвываться и сопеть. Отплёвывался он так сильно и далеко, что сидевшие вокруг зрители в панике повскакали и заняли места подальше, куда Крылышкин при всём желании не смог бы доплюнуть.
— У нас нет конверта, Васенька, — сказала его мама, полная, с крашеными, ослепительно-белыми волосами и добрым лицом. — Мы здесь никому не пишем писем… — Она продолжала обеими руками энергично скрести густо намыленную голову Крылышкина и при этом просила его не дёргаться, не крутиться в ванне — можно поскользнуться и упасть.
Крылышкин судорожно держался обеими руками за края, и от резких маминых движений его мотало из стороны в сторону, точно стоял он не в пластмассовой ванне, а мужественно плыл в морской шлюпке при девятибалльной штормовой волне. И его поднимало с одного высоченного гребня на другой.
— Ты как моряк! — крикнул Вася, чтобы Крылышкин не слишком огорчался. — Я пошёл… Приходи завтра!
Вдруг Петя сел на дно ванны, решительно замахал руками и, не разжимая губ, замычал, чтобы мама скорей смыла с его лица мыло — наверно, хотел поговорить с Васей о чём-то важном. Но мама ещё не кончила мыть голову Крылышкина, а Вася очень торопился и ушёл.
Он вернулся на свой участок. Папа сидел на корточках возле сарая и пытался насадить на новый черенок лопату: старый вчера нечаянно сломал, и бабка Федосья полчаса ворчала на него за неосторожность.
Вася постоял рядом с папой, собрался с силами и сказал:
— Пап, я только что написал письмо Андрюшке, позвал его к нам…
— Ну и хорошо. Что от меня требуется? Чтобы опустил письмо?
— Не только опустил, — сказал Вася.
— А что же ещё?
— Оно, понимаешь ли, папа, секретное. Сверхсекретное… И у меня нет конверта… И…
— И ни один человек не должен прочесть его?
Папа внимательно посмотрел на Васю, и Вася кивнул.
— И даже Саньке не дал бы?
— Ну что ты, папа… Саньке я всё отдал бы… Всё! Ведь Санька же…
— Стоп. Я знаю, что ты скажешь дальше. — Папа улыбнулся. — Так будь уверен, что ни один человек, кроме твоего Саньки, если повстречаю его, не прочитает письмо.
На этот раз заулыбался Вася, и сердце его признательно толкнулось в рёбра.
— Иди и положи мне письмо в левый боковой карман пиджака, — сказал папа, — и на всякий случай застегни на пуговицу, чтобы не потерялось. На вокзале куплю конверт, надпишу и опущу…
Вася бросился к дому и сделал всё, что велел папа, и был совершенно спокоен, что так оно и будет: его секрет останется нераскрытым. Папа ещё ни разу за всю Васину жизнь не обманул его, и даже, кажется, не было случая, чтобы не сдержал своего слова.
Ближе к вечеру они скромно отпраздновали окончание отпуска, выпив кагора. Вася тоже хотел чокнуться с мамой, папой и бабушкой, но — вот беда! — в бутылку с яблочным соком забралась пчела. Она обиженно жужжала, пытаясь улететь, и всякий раз натыкалась на стенки и падала в жёлтый сок.
— Придётся тебе чокнуться пустой рюмкой, — сказал папа, — или налей холодного чаю.
Вася кинулся в комнату, принёс стрелу от своего лука, сунул в горлышко бутылки; пчела по этому мостику выбралась наружу. Вася посадил её на подоконник сохнуть и чокнулся как равноправный со всеми рюмкой с яблочным соком. А когда они поели и собрались провожать папу, пчела обсохла, Вася вынес её на бумажке на крыльцо, и она благополучно улетела в свой улей.
Потом Вася с мамой провожали папу до бетонки.
По ней папа должен был пройти три с половиной километра до железнодорожной платформы или поймать попутную машину. Папа на этот раз был в хорошем сером костюме, в левом боковом кармане которого лежало аккуратно сложенное письмо к Андрюшке.
Когда они проходили возле Санькиного забора, папа с усмешкой сказал:
— Тебя, сынок, как компасную стрелку к северу, клонит к нему…
Мама засмеялась и ласково помяла Васино ухо:
— Да никуда его не клонит! Он терпеть не может этого совершенно неуправляемого типа, скандалиста и грубияна… Верно ведь?
Вася захохотал и, раскинув в стороны руки, стремительно помчался к бетонке. Потом они втроём пошли по ней, пробивавшей леса и поля Подмосковья, прошли мимо глубоко вырезанного в асфальте бычка и надписи с двумя восклицательными знаками.
— Ну, хватит меня провожать… До свидания! Слушайтесь друг друга, плачьте не чаще раза в неделю, хорошо лопайте и побольше читайте…
— Идёт, папа! — заверил Вася.
Они пошли с мамой назад и несколько раз оборачивались и махали папе, и он отвечал.
Васе было грустно, что папа уехал и вернётся не раньше чем через одну-две недели, но ему было и радостно: родители совсем не против, а, может, даже и за его дружбу с Санькой… И когда Вася с мамой опять поравнялись с Санькиным забором, она сказала:
— Пойдёшь со мной или нет?
— Нет! — Вася кинулся к Санькиной калитке.
Санька ходил в синей майке и потрёпанных, с кожаными заплатками джинсах возле клетки, полученной на спор у Бориса, и разговаривал с Зуркой, большим пушистым кроликом, сидевшим за проволочной решёткой. Зуркой Санька назвал кролика в честь своей собаки, которую очень любил и которая два года назад погибла на бетонке — сшиб самосвал.
Увидев Васю, Санька заулыбался:
— Классный кролик, а?
— Нормальный… Ты что танцуешь возле клетки?
— Хороший он! Чего стоят одни уши! А глаза! Огромные, умные… А знал бы ты, какой он добрый, послушный и беспомощный! Просто жаль, что он такой и ничего не может нам сказать. И что живёт в неволе… Ну пошли, травы нарвём Зурке… — Не дожидаясь Васиного согласия, Санька бросился в сарай и выбежал с пустым мешком.
Они ползали на коленках по широкой поляне, рвали свежую кашку и разговаривали. Ребята на поляне были не одни. По другому краю её ходили сёстры Сомовы и, громко посмеиваясь и шушукаясь, рвали цветы. На поляне была уйма цветов! Высокие и крупные ромашки с жёлтыми глазами и белыми ресницами лепестков пестрели вокруг ребят, крупные бледно-голубые лесные колокольчики упруго гнулись от шмелей и пчёл, и над всей поляной стоял тонкий, чистый, звучный аромат.
У сестёр в руках уже были большие букеты, а они всё рвали и рвали цветы. И Васина мама всегда рвала их здесь, уезжая в Москву. Санька то и дело отрывался от своей кашки, поднимал голову и поглядывал на Олю.
Высокая и тонкая, в белом с жёлтыми горошинами платье, она сама была похожа на большущую ромашку. Но даже издали было видно — так она шла по полянке и так нагибалась за цветами, — что она чуточку высокомерна и никогда первой не подойдёт к какому-нибудь мальчишке.
Санька задумался, заулыбался каким-то своим мыслям и почему-то всё время отворачивался от Васи. Потом, забыв про кашку, он нарвал возле бугра целую охапку длинных колокольчиков и сказал:
— Во какие! Нравятся? У Ольки таких нет. Может, отнесёшь ей?
— Давай. — Вася протянул руку, однако Санька тут же вырвал у него охапку и бросил под ноги. Тёмные брови его на переносице угрюмо сошлись.
— Ты чего? — удивился Вася. — Мне это ничего не стоит… Отнести?
— Не надо… У них там цветы не хуже, чем здесь…
«Опасается чего-то, — подумал Вася. — Неровные они, эти девчонки, особенно Оля, и никогда не знаешь, чего от них ждать…» Вася подождал немного и уже хотел было рассказать Саньке о том моряке-тихоокеанце, который загорелся, как факел, и бросился на танк, но раздумал: для этого рассказа совсем не подходили обстановка и настроение.
