Жорж-Эммануэль Клансье - Детство и юность Катрин Шаррон
Франсуа, полулежавший на стуле, широко зевнул, и все невольно последовали его примеру. Даже мать, избегавшая смотреть на ребят, тоже не сдержалась. Это была какая-то странная, судорожная зевота, которой не видно было конца. Катрин казалось, будто, кроме беспрерывно раскрывающегося рта, у нее где-то в глубине желудка есть еще один рот, который все зевает и зевает… Они не знали, который час, — старинные стенные часы недавно пришлось продать, — но чувствовалось, что вечер не за горами. Сквозь низкое оконце можно было еще разглядеть над черепичной крышей соседнего дома узкую желтую полоску света, медленно тающую в потемневшем небе.
Снизу, из трактира, занимавшего первый этаж, доносились смутный гул, приглушенные голоса, смех, звяканье стаканов. Захныкала в своей колыбельке Клотильда. Мать склонилась над ней, затем принялась стирать со стола, с лавок, с комода несуществующую пыль.
Наконец ступени деревянной лестницы заскрипели под чьими-то шагами.
— За стол! — крикнул, смеясь, Обен.
Марциал вынул из кармана свой нож, раскрыл его и положил рядом с тарелкой.
Мать подошла к двери, и дети услышали ее принужденно-веселый голос:
— Ах, Жан, я уже начала беспокоиться…
Жан Шаррон поставил свои сабо на площадке, вошел в кухню, и мать закрыла за ним дверь. Он подошел к столу и сел на лавку. Дети молчали. Отец машинально пригладил ладонью усы, потом, как бы отвечая на немой вопрос, светившийся у всех в глазах, сунул руку в карман, вынул пять медных монет и бросил их, одну за другой, на стол. Последняя монета покатилась к краю.
Катрин поймала ее и почтительно вручила отцу.
— Вот! — сказал он.
Никто не проронил ни слова. Гул голосов, доносившийся из трактира, понемногу смолк. В наступившей тишине резко, с каким-то жестоким звоном, щелкнул сложенный Марциалом нож.
— Вот, — повторил отец и добавил: — Что я мог купить на эти гроши?
— Ну конечно, конечно, — тихо отозвалась мать.
Ее необычно мягкий голос удивил Катрин. И внезапно, без всякой причины, девочке неудержимо захотелось плакать. Чтобы скрыть навернувшиеся на глаза слезы, она принялась усиленно сморкаться.
Мягким, слишком мягким голосом мать продолжала:
— Самое лучшее, дети, если вы пойдете спать…
Франсуа сделал знак Марциалу, и тот помог ему подняться со стула.
Прыгая на одной ноге и опираясь на плечо брата, мальчик добрался до кровати, уселся на нее и стал раздеваться.
— Иди, Кати, иди, моя хорошая, — подтолкнула девочку мать.
Катрин встала с лавки и подошла к отцу, чтобы поцеловать его, как обычно, и пожелать спокойной ночи. Но он, упав грудью на стол, спрятал лицо в ладонях, и его широкая спина вздрагивала неровными толчками.
— Ну-ка, живо! Иди в комнату… оставь нас, — приказала мать. — Видишь, отец устал…
Она обняла мужа за плечи, нагнулась над ним и что-то зашептала на ухо.
Испуганная Катрин торопливо ушла в спальню. Сквозь приотворенную дверь она видела в полутьме кухни родителей. Ей показалось, будто она слышит шепот матери:
— Мальчик мой, не надо! Не надо, мой маленький Жан…
Странно, отец совсем не похож на мальчика, да еще на маленького. Он уже старый, у него длинные усы и совсем седые виски. Он большой и сильный.
Почему же мать разговаривает с ним, как с малым ребенком? И почему он так и рухнул головой на стол? Можно подумать, что он плачет… Но нет, конечно, нет! Отец не может плакать. И в Жалада, и в Мези он всегда смеялся и распевал песни. Почему мать отослала их спать без ужина? Они как будто ни в чем не провинились. Катрин легла в постель и снова принялась судорожно зевать, а сон все не шел…
Почему отец сказал про медные су, которые принес: «Что я мог купить на эти гроши?» Они были такие красивые и блестящие, эти медные су, и их было столько же, сколько пальцев на руке у Катрин. На су большого пальца отец мог бы купить буханку хлеба, похожего на тот, что он пек когда-то в Жалада, а не на те черные, словно уголь, твердые, словно камни, ковриги, которые он иногда приносит теперь с мельницы в Брёйле… На су указательного пальца…
Какие странные названия: указательный, безымянный, мизинец… Это Франсуа научил ее их названиям. Он все знает, этот Франсуа… Но где же она остановилась? Ах да, указательный палец… На су указательного пальца Катрин купила бы сала, придававшего такой чудесный аромат супу, который они ели на ферме… А на су среднего пальца она купила бы сыру — жирного, мягкого и белого… Интересно, плачет еще отец или перестал? Подобрал ли он свои су?..
На су безымянного пальца Катрин купила бы голову сахара. Безымянный палец.
На этом пальце у отца с матерью надеты золотые обручальные кольца. Но разве не продали они все свои драгоценности? Золотой крест на цепочке, золотые серьги, браслет… Еще совсем недавно, по воскресеньям, надев их на мать, отец говорил восхищенно: «Королева!» — и заливался счастливым смехом. А потом прятал драгоценности в шкаф и шел во двор, мурлыкая вполголоса песню…
Теперь отец больше не пел, никогда не пел. И не от рыданий ли вздрагивали его плечи нынче вечером? И золотых вещей больше нет. Однажды к ним в дом пришел Крестный и принес яйца, фрукты и хлеб — целую корзину хлеба. Дети радовались, сидя за столом, но ни Крестный, ни родители не разделяли их радости. После обеда Жан Шаррон достал золотые вещи; он, мать и Крестный склонились над ними и долго любовались. Наконец Крестный вынул из кармана клетчатый платок, сложил в него драгоценности и уже хотел было завязать в узелок, как вдруг отец воскликнул: «Только не крест! Сохраним хотя бы крест!» Тут мать заговорила вполголоса, часто упоминая имя Франсуа, а также слова «болезнь», «выздоровление», «доктор». В конце концов отец швырнул крест в платок Крестного, тот завязал платок узелком и ушел…
Что бы Катрин могла купить на су мизинца? Баранку, поджаристую баранку цвета спелого каштана, легкую, хрустящую и круглую, словно огромное золотое кольцо. Маленький человечек, торгующий баранками, проходил по их улице каждый четверг, одетый во все белое, с большой корзиной на руке. Какой завтра день? Четверг? Ну конечно! Может быть, Крестный зайдет к ним завтра; он встретит по дороге этого человечка в белом и купит у него всю корзину баранок — мягких, сдобных и пышных… Надо уснуть, поскорее уснуть, чтобы проснуться, когда уже наступит четверг. Катрин снова зевнула. Но сон по-прежнему не приходил. — Мам, сегодня четверг?
— Спи, Кати.
— Но уже пора вставать.
— Лежи в постели. Обен и Франсуа еще спят. Вы встанете в полдень, когда придет отец.
— Он больше не болен?
— Болен?
— А вчера вечером…
— Ах да… Ему лучше. Он ушел на работу вместе с Марциалом. Они заработают, наверное, несколько су, и тогда, вместе с пятью вчерашними, их хватит на хлеб. Я сварю похлебку, вы встанете и поедите.
— Мам…
— Ну что тебе?
— Кем теперь работает наш отец?
— Плотником, я тебе уже говорила.
— Он делает плоты?
— Нет, он обтесывает стволы каштанов, чтобы делать из них штакетник, которым огораживают поля.
— А это трудно?
— Для отца — да. У него нет сноровки, и он работает медленно, а платят ему сдельно… Он мало зарабатывает…
— Мам, сегодня четверг?
— Да.
— Сегодня придет маленький белый человечек.
— Какой еще белый человечек?
— Тот, что торгует баранками. Может, придет Крестный и купит нам баранок…
— Не думай об этом, Кати, не думай… Спи…
Мать проговорила эти слова как-то странно торопливо и тут же вышла из комнаты. Катрин снова одна. «Не думай об этом». О чем же тогда думать? Она принимается считать потолочные балки. Но если долго глядеть на них, голова начинает кружиться. Потолок круто спускается наискось над ее кроватью. У окна же он так низок, что одна только Катрин может пройти под ним, не наклоняя головы. Когда идет дождь, капли его стучат по крыше, словно веселая музыка. Но в одном углу комнаты вода просачивается сквозь щели между черепицами и капает прямо на пол. Приходится подставлять в этом месте таз. А когда поднимается сильный ветер, Катрин кажется, что он вот-вот сорвет ветхую крышу. Тогда она в страхе натягивает на голову простыню, боясь увидеть вдруг над собой открытое небо с яростно клубящимися тучами.
Сегодня нет ни дождя, ни ветра. Но день, должно быть, пасмурный. Косой луч солнца лишь изредка проскальзывает сквозь щели в крыше и рисует на стене причудливые картины из света и теней. Можно часами вглядываться в смутные видения, которые то возникают, то исчезают на белой стене; иногда это тень облака, иногда тонкие силуэты мужчин и женщин, разных животных. Они молча скользят мимо, словно в глубоком сне. Достаточно одного порыва ветра, чтобы видения исчезли.
Когда они жили на ферме, город был для Катрин местом, где находится школа — та самая, в которой учились ее братья. Со времени болезни Франсуа никогда не заговаривает о школе, а Обен тоже больше не ходит туда, потому что им нечем платить за ученье… Теперь Катрин знает, что в городе не только школа, но и церковь святого Лу[1], и улицы, и богатые дома, и бедные лачуги, и магазины, и лавчонки, и мастерские. Но весь город кажется ей лишь окружением храма святого Лу. Не его ли профиль, похожий на хищного зверя, обозначился сейчас зловещей тенью на белой стене? Огромный рот открывается, закрывается, снова открывается… Катрин уже готова закричать, позвать на помощь, но крик замирает на ее губах. Она с трудом отводит глаза от стены, вдруг рывком садится на постели, и, забыв про страх, напряженно прислушивается: может, ей показалось?
