Жорж-Эммануэль Клансье - Детство и юность Катрин Шаррон
В хорошую погоду отец выносил во двор специально сколоченный для Франсуа стул и усаживал, вернее, укладывал на него больного. Отсюда Франсуа хорошо был виден сад с раскидистой елью, а под елью — господин Манёф, словно окаменевший в своем кресле на колесах.
Старый паралитик и маленький больной часами наблюдали исподтишка друг за другом. Скоро они, сами того не замечая, прониклись глухой взаимной ненавистью. Каждый отыскивал в своем соседе и сходство с собой и различие.
Франсуа подозревал, что старик втайне злорадствует, видя его, молодого, таким же беспомощным и неподвижным, как он сам. Хозяина же бесила мысль, что мальчишка, вероятно, находит паралич вещью естественной для старика, и жалеет лишь себя, обреченного с юности на столь же печальную участь. Лишь с величайшим трудом Франсуа удавалось освободиться от этих навязчивых мыслей.
В такие минуты мальчик начинал громко смеяться, распевать во все горло, свистеть, словно дрозд на дереве, и вовсе не для того, чтобы привести в ярость старика, а лишь стараясь заглушить собственную боль. Тогда старый паралитик делал вид, будто засыпает.
Новая дружба рождалась между Франсуа и Катрин. Первое время Обен держал брата в курсе всех школьных дел, но скоро заметил, что Франсуа потерял всякий интерес к этой, отныне недоступной для него жизни. И Обен, испытывая чувство необъяснимой неловкости перед больным, теперь уже не знал, о чем с ним говорить.
Видно было, что Франсуа с каждым днем отдаляется от некогда общего для них обоих мира. Что касается Марциала, то работа в поле, в обществе взрослых мужчин, быстро превратила подростка в юношу, которого уже не занимали ни поиски птичьих гнезд, ни охота на лягушек, ящериц или белок.
И вышло так, что неразлучная с Франсуа Катрин стала ближе всех больному.
Девочка давно мечтала участвовать в играх старших братьев, но те либо презирали, либо просто не замечали ее. Теперь роли переменились, и Франсуа сам звал сестренку. И Катрин по первому зову брата бежала к нему, заботливо осведомлялась, что ему нужно, не хочет ли он пить, не мешает ли ему солнце.
Она приносила большой заплатанный зонт, который дети брали с собой в дождливую погоду на пастбище, и раскрывала его над Франсуа.
Но Франсуа не был придирчив ни к еде, ни к питью, ни даже к солнцу. Он требовал от сестренки одного: пусть она будет его верной связной с недоступным ему отныне миром природы. Он посылал ее то в каштановую рощу, то в поле, то на берег пруда.
— На опушке леса, — говорил он, — ты увидишь большой дуплистый каштан; на третьем суку справа должно быть гнездо дрозда… Разгляди все хорошенько, только так, чтобы дроздиха не заметила тебя, не то она бросит гнездо и не станет высиживать яйца.
Или:
— Обогни пруд с левой стороны и брось в воду какой-нибудь красный цветок. А когда лягушки окружат его, сосчитай их и скажи мне.
И Катрин послушно бежала в указанное место, влезала на дерево или кидала в воду цветок и, возвратившись, добросовестно докладывала брату обо всем, что ей удалось увидеть. Она делилась с ним даже такими сокровенными мыслями, которые до сих пор не решалась доверить никому: как она была счастлива, ночуя с Мари Брива в хлеву у Дюшенов; как появился на свет теленок; как они с отцом и матерью ездили на богомолье к святому Экзюперу и какой огромный, прекрасный мир открылся ей с вершины холма…
— Да, мир красив, — говорил Франсуа, — и у него нет ни конца, ни краю.
Хочешь, мы с тобой отправимся вместе путешествовать, когда вырастем?
— Еще бы! — восклицала Катрин, молитвенно складывая руки на груди.
— Поди-ка принеси мне альманахи, там про это написано.
Катрин бежала в комнату и возвращалась с целой кипой тоненьких книжечек — измятых, разорванных, разрозненных. Друзья Жана Шаррона из Ла Ноайли, узнав о болезни Франсуа, прислали мальчику в подарок эти альманахи, пылившиеся у них на чердаках.
Франсуа слюнил палец, перелистывал истрепанные страницы и скоро находил нужный рассказ.
— Смотри, — указывал он пальцем, — это здесь.
Но Катрин видела только ряды черных значков и картинку, на которой был изображен шар в частой сетке тоненьких черных линий, весь в голубых и желтых пятнах.
— Вот Америка, — говорил Франсуа, — а вот Европа, а вот тут Франция.
Палец Франсуа останавливался на крошечном рисунке.
— Франция? — переспрашивала Катрин. — Это где мы живем?
— Да.
— Но ведь Франция большая, больше, чем наши поля, чем Ла Ноайль, чем весь тот край, который я видела тогда с холма. Верно?
— Ну да.
— Но как же это тогда? Как может вся Франция уместиться на такой маленькой картинке?
— Может, — подтверждал Франсуа.
— Объясни! — требовала Катрин.
— Это так, это так, — повторял он с глубокомысленным видом.
Девочка задумывалась на минуту.
— Ох, и ученый же ты у нас, Франсуа! — восхищенно говорила она.
— Мне хочется все узнать! — отвечал брат с внезапной горячностью. И спустя минуту добавлял: — Из этих альманахов я узнаю целую кучу всяких вещей.
— Почитай, — просила Катрин.
И Франсуа читал ей о путешествиях Христофора Колумба, затем переходил к кулинарным рецептам, напечатанным на следующей странице, потом добирался до страшного рассказа о таинственных преступлениях на постоялом дворе, где бесследно исчезали все путники… Глаза Катрин наливались слезами, но скоро она уже весело смеялась, слушая сказку о том, какие забавные шутки сыграла с глупым волком хитрая лисица…
Франсуа и до болезни был мастер на все руки. Никто не мог лучше его починить клетку, вырезать из ствола бузины свисток, соорудить водяную мельницу, которую он устанавливал затем на каком-нибудь ручейке. Долгие часы вынужденной неподвижности сделали из него настоящего умельца. Особенно любил он вырезать разные фигурки из каштанов.
— Смотри, Кати, — говорил юный скульптор, — вот господин Манёф.
И верно, она сразу узнавала хозяина, с его лысым черепом и острыми, словно иголки, глазками.
— А вот мадемуазель Леони.
От восторга Катрин принималась хлопать в ладоши, потом показывала язык игрушке, которая разительно напоминала сухопарую и спесивую барышню-экономку.
— Принеси-ка мне уголек, — просил Франсуа, — я подрисую мосье Полю черные усики.
Дети расставляли скульптуры на окне кухни и разыгрывали целые сценки с их участием. Мадемуазель Леони доставались в этих представлениях самые незавидные роли.
— Скажи мне, Франсуа, — спросила однажды Катрин, — ты можешь научить меня читать?
Франсуа отложил в сторону альманах, посмотрел внимательно на сестренку, подумал.
— Не знаю, что у меня получится…
Он окликнул мать, возвращавшуюся от колодца с ведром воды.
— Что случилось, Франсинэ?
— Кати хочет научиться читать. Послали бы вы ее в школу! Много девчонок из Ла Ноайли туда ходят. Кати тоже могла бы.
— Тебе так хочется, дочка?
Катрин робко кивнула головой.
— А почему бы и нет, — задумчиво проговорила мать. — Ну что ж, там видно будет.
Она подняла с земли ведро и ушла в дом.
Катрин встала на цыпочки, обхватила руками шею брата и крепко поцеловала его в обе щеки.
Часть вторая. Улицы
Глава 10
Катрин часто слышала разговоры родителей о стихийных бедствиях, которые, по их словам, вечно угрожают жизни и благополучию крестьянина.
Такими бедствиями были: внезапно начавшийся ночью пожар, в огне которого погибает ферма со всеми ее постройками и сложенным в амбарах урожаем; падеж скота, губящий за несколько недель самое лучшее стадо; град, оставляющий после себя лишь соломенную труху на том месте, где ожидали обильную жатву.
Но ни огонь, ни эпидемия, ни град не обрушивались на Мези, а между тем прошло совсем немного времени, и семья Катрин вдруг очутилась в такой ужасающей нищете, в которую ее не сумели бы ввергнуть все три стихийных бедствия, вместе взятые. В одно ясное майское утро Шарронам пришлось расстаться с фермой господина Манёфа и искать пристанища в бедном пригороде Ла Ноайли.
Дети быстро освоились с новой городской жизнью. К тому же им казалось, что жизнь эта не продлится долго и скоро вся семья снова переберется в деревню, на другую ферму.
В тот вечер они смирно сидели вокруг стола и молча смотрели, как мать беспокойно ходит взад и вперед по кухне. Она то снимала с гвоздя кастрюлю, вытирала ее и снова вешала на место, то порывисто выдвигала ящик комода и, помедлив немного, задвигала обратно. Иногда она на минутку присаживалась к столу, но тут же вскакивала и опять принималась за свое бесцельное хождение.
Франсуа, полулежавший на стуле, широко зевнул, и все невольно последовали его примеру. Даже мать, избегавшая смотреть на ребят, тоже не сдержалась. Это была какая-то странная, судорожная зевота, которой не видно было конца. Катрин казалось, будто, кроме беспрерывно раскрывающегося рта, у нее где-то в глубине желудка есть еще один рот, который все зевает и зевает… Они не знали, который час, — старинные стенные часы недавно пришлось продать, — но чувствовалось, что вечер не за горами. Сквозь низкое оконце можно было еще разглядеть над черепичной крышей соседнего дома узкую желтую полоску света, медленно тающую в потемневшем небе.
