Владимир Добряков - Шумный двор
Но каково было удивление Ретюнского, когда через минуту широко распахнулась дверь и вошло сразу трое жильцов, за ними — еще двое. Потом еще, еще…
А ребята тем временем носились по этажам и стучали в двери квартир.
— Скорей в домоуправление! Гагарин приехал! Скорей!
— Какой Гагарин?
— Вы что, с луны свалились? Гагарина не знаете?
Все и побежали в домоуправление. «Недоразумение» сразу, конечно, выяснилось, но на ребят почему-то никому не хотелось сердиться. Наоборот, даже хвалили за находчивость. Все смеялись, шутили, и никто не собирался уходить. В комнате стало тесно. Озабоченный Ретюнский открыл обе половинки двери своего кабинета.
Ребята — возбужденные, радостные — толкались тут же, среди взрослых, и чувствовали себя хозяевами.
Собрание открыл Ретюнский. Он надел круглые, в толстой оправе очки и поднял руку.
— Товарищи, на повестке дня собрания два вопроса. Первое — о задолженности по квартплате. — Минут пять Гром Громыч распекал своим зычным голосом «злостных неплательщиков», грозил принять «соответствующие меры». Потом, как-то сразу сникнув, уже другим — слабым и уставшим голосом проговорил:
— По второму вопросу слово предоставляется товарищу из горкома комсомола.
Сергея Сергеевича слушали внимательно. Когда он сказал, что горком комсомола берет шефство над пионерской площадкой и что он уже побывал в райисполкоме, где ему обещали поддержку и строительные материалы, ребята захлопали в ладоши. И взрослые аплодировали. Что ж, неплохо, если во дворе будет площадка.
Но потом Сергей Сергеевич сказал, что для успеха дела необходима и помощь жильцов дома. Поэтому было бы интересно услышать, что думают собравшиеся.
Все одобряли, обещали помогать. Лишь инженер Демкин — отец Геры — пытался возражать. Но всем было ясно, что это он о своем гараже беспокоится — вдруг потребуют убрать гараж со двора? А других возражений не было. Даже гражданка Морковкина, разводившая на балконе цветы и любившая тишину, ни словом не обмолвилась против площадки.
Выступил и Костин дедушка.
— Письмо ребятишки написали в газету. Обиделись на нас. И правильно. Возьму себя. Боевая молодость, революция, гражданская, коллективизация и так далее. Тридцать восемь лет в партии. Кажется, заслужил отдых. Пенсию государство назначило. Живи, радуйся, отдыхай. И отдыхаем. В парк загляните. Сколько там нашего брата! С утра до вечера в домино стучим. Кажется, правильно — отдых. А нет, — Герман Ильич приложил руки к груди, — сосет что-то. Неужели только на то и годимся, что костяшками стучать? Обидно. А прочитал письмо в газете — оно и моим внуком подписано, — совсем покоя лишился. Мы — в домино, значит, а под боком у нас детишки от зеленой скуки вянут. Негоже получается. Час или два можем отдавать детишкам? Можем. Вот спортивную площадку задумали они делать. В добрый час! Лично я, как говорят пионеры, торжественно обещаю всем, чем могу, помогать. Думаю, и другие пенсионеры поддержат меня. Ну, хоть бы ты, Петр Григорьевич. Ведь не откажешься?
Сутулый старичок с редкими волосами живо отозвался из угла:
— С превеликим удовольствием. Дело-то нужное. Святое, можно сказать, дело. Спорт любые болезни лечит. Он и стилягам, как говорится, мозги вправит, и картишкам по рукам ударит, и водке с табаком от ворот поворот покажет.
Высказался и управдом. Видя общее настроение, он не стал уверять, что из этого дела ничего не получится. Ретюнский признал важность «данного мероприятия» и заверил, что «домоуправление со своей стороны приложит все силы для скорейшего претворения его в жизнь». На этом он хотел закрыть собрание, но Гагарин сказал:
— Минуточку. Еще один вопрос. Товарищи, нужна комната для пионерской работы. Дождь, слякоть или наступила зима. Где ребятишкам собираться, поиграть? Я беседовал с Гаврил Гаврилычем. Ничего положительного он не ответил. А комната очень нужна. Может быть, у кого есть предложения на этот счет?
— Пусть свой кабинет отдаст ребятам, — раздался женский голос. — А то сидит, бумагами обложился.
— Правильно! — поддержало несколько голосов.
— Товарищи! — как ужаленный, вскочил Ретюнский. — Так вопросы решать нельзя. Кабинет мне положен…
— Тогда отдай эту комнату. Еще лучше, целый зал…
— А как же, даже такое постановление есть, чтобы выделять специальные комнаты для ребят…
После долгого шума и крика Ретюнский пообещал что-нибудь придумать и подыскать ребятам уголок. Категорически отказать он не мог: действительно, есть такое постановление.
— А теперь, — будто извиняясь, улыбнулся Сергей Сергеевич, — взрослые могут быть свободны. Останутся главные виновники — ребята. Выберут пионерский штаб, председателя…
Выходя из домоуправления, Герман Ильич спросил у ребятишек, не видел ли кто Костю. Обещал прийти на собрание, а не пришел.
— А разве он не больной? — удивился Василек.
— Да нет, — сказал Герман Ильич. — Еще до обеда ушел куда-то…
Важное поручение
— Ее нет дома.
Так бабушка и сказала — холодным, металлическим голосом. И захлопнула дверь.
Лена в это время разбирала ноты. Она перестала дышать, замерла, затем кинулась в переднюю. Валентина Григорьевна, как ни в чем не бывало, высыпала из прозрачного мешка малину.
— Бабика, кто это приходил?
— Девочка приходила, — сдержанно ответила она.
— Пенка! Я по голосу узнала. Почему ты ее не пустила?
— Тебе надо заниматься музыкой. В последние дни ты мало играешь.
— Почему ты ей сказала неправду?
— Тебе надо заниматься, — сухо повторила бабушка и добавила, пожимая плечами: — Я не понимаю твоего волнения. Она, по-моему, не пара тебе.
— Но я хочу с ней дружить! Неужели я не могу выбрать себе подругу?
— С этой девочкой у тебя мало общего. И она года на два младше.
Лена закрыла лицо руками.
— Как стыдно. Она же слышала, как я только что играла на пианино. Она знает, что я дома.
— Тем лучше. Если она не глупая девочка, то поймет и не станет навязываться.
— Я знаю, почему ты ее не пустила, почему ты не можешь ее терпеть! Потому что она… — Лене хотелось крикнуть: «Потому что она из Днепропетровска!», но увидела глаза бабушки — испуганные, неподвижные, лишь правое веко чуть дергалось, и вместо этого она вяло сказала: — Потому что Пенка сама варит кисель и подметает в комнатах.
У Валентины Григорьевны отлегло от сердца.
— Глупышка. Зачем так волноваться? Успокойся… Вот так. — Она погладила внучку по голове. — Не надо. Все будет хорошо. Скоро я буду не так загружена работой, и нам опять удастся съездить к морю. Ты познакомишься с девочками — твоего возраста, одних интересов…
Лена капризно надула губы.
— Надоело к морю.
— Ну, хорошо, не поедем. Только не надо расстраиваться. — Бабушка прижала Лену к себе, обняла. Девочка уткнулась лицом в ее теплое плечо и всхлипнула. — Все у нас будет хорошо, — продолжала успокаивать бабушка. — А сейчас приготовлю тебе малинки.
Лена сдалась на ее ласки, и от этого стало еще хуже. Ей казалось, что теперь она окончательно предала дружбу Пенки.
На другой день они ходили с бабушкой на гастрольный спектакль театра музкомедии; Лена весело смеялась, но, когда спектакль окончился и они вышли на улицу, она вдруг со стыдом вспомнила о вчерашнем.
И утром чуть не заплакала от обиды. Вышла на балкон и увидела Пенку. Та тоже ее увидела, упрямо мотнула косичками с красными бантиками и сразу же ушла.
После этого Лена боялась показываться на балконе. Она бы и в обед не вышла, но очень уж настойчиво и призывно посвистывали с соседнего балкона: «Тореадор, смелее в бой! Тореадор…»
«Это Саша свистит, — догадалась она. — Кажется, вызывает кого-то… Неужели меня?..» И тут она услышала приглушенный голос: «Ле-ена». Она вздрогнула. А может, показалось? Осторожно высунулась из-за двери. Облокотившись на перила, Саша смотрел в ее сторону.
— Здравствуй! Почему вчера не была на собрании?
— На собрании? — тихо и смущенно переспросила она. — Я не знала… А какое собрание?
Саша удивился:
— Вот тебе и раз! Такие дела во дворе намечаются, а ты ничего не знаешь!
— Правда, не знаю! — забыв об осторожности, рассмеялась Лена и тотчас поплатилась за это. Из другой комнаты послышался голос бабушки:
— С кем ты там разговариваешь?
Лена испугалась, приложила палец к губам — дескать тише — и равнодушно ответила:
— Ни с кем, бабика. Это я просто так.
Валентина Григорьевна, отдыхавшая на кровати, думала о внучке. «Девочка ты моя. Хорошая. Растешь, взрослеешь, задумываешься… Поймешь ли меня? Не осудишь ли? Нет, нет, не должна. Ведь я отдала тебе все, что могла… Как родная мать… Виля, Виля! Как ты рано ушла: Двадцать три года. Самый расцвет…»
Валентина Григорьевна проглотила слезы. Опять прислушалась. «Что она там делает?.. Тихо. Наверно, читает. Поменьше бы ей читать. Слабенькая. А к морю все равно надо поехать…»
