Владимир Свирский - Спрси у марки
— Я знала, что ты согласишься!
Ее глаза смотрели так, словно он обещал возвратить ее к жизни. На какой-то миг Юраня и сам поверил, что способен совершить чудо. Сладостное ощущение собственного всемогущества тут же прошло. Его сменило непонятное ему доселе тревожное и возвышающее чувство ответственности.
Это чувство не покидало его и после того, как он ушел от Кругловых, оставив Свете альбом со «Спортом». Оно постоянно напоминало о себе, будоражило мозг, решительно требуя незамедлительных действий. Каких? Этого Юраня не знал. Ясно было одно: с марками ей интересно, с ними ей жить хочется, а раз так, значит марки для нее посильнее всех других лекарств! Никто этого не знает, а он знает! И не скажешь — засмеют: тоже нашел лекарство — марки! Но на какие деньги покупать «Олимпийские игры»? Их же сейчас навалом выпускают! Даже те страны, которые и в Олимпиадах не участвуют, целыми сериями печатают. И черт его дернул обещать. Расхвастался, раскудахтался: «Какой разговор! Какой разговор!»
Он рассказал обо всем отцу.
— Да, — протянул тот. — Сложная ситуация. Ты с Григорием Александровичем советовался?
Ну как он сам не догадался!
Боровой слушал Юраню внимательно, не перебивая. Выслушав, долго молчал, потом спросил:
— А сам ты что предлагаешь?
— Можно в классе рассказать… Ребята дадут… Все дадут… нет, не все… Костя Печкуров скажет: «Я вам не благотворительное общество! Гоните по два «Каталога»!»
— Класс — это хорошо, — думая о своем, проговорил Григорий Александрович.
— Может, вы к ней сами сходите? — предложил Юраня. — Она рада будет. Или напишите, и марку какую-нибудь спортивную вложите.
— Как ты сказал? — оживился Боровой. — Написать и марку вложить? А ты знаешь, в этом что-то есть! Сочини-ка ты, братец, письмо в нашу пионерскую газету. Так, мол, и так… Тут ведь дело не столько в марках…
— Она может обидеться. Скажет: кто тебя просил?
— Не исключено, — вздохнул Григорий Александрович. — Но хуже-то ей от этого не станет! А лучше — может!
— Я боюсь, — поежился Юраня.
— Я тоже! — признался Боровой. — Но написать надо.
Вот так они тогда поговорили — старый и малый.
Письмо давалось с трудом. Юраня запнулся на первой же фразе: к кому и как обращаться? Обратился так: «Товарищи писатели!» Решил, что в газете работают только писатели. Дальше пошло чуть полегче: «Пишет вам ученик четвертого класса…» Потом рассказал о Свете, о ее болезни, написал, как она маркам обрадовалась. «Совсем другая стала, когда гимнастку на токийском блоке увидала. Я даже подумал: вот сейчас встанет с постели!.. А у меня «Спорта» мало, я его специально не собирал, я больше «Войну» и «Космос». Если каждый пришлет Свете хотя бы одну спортивную марку, вот будет здорово!»
«… Живем мы на улице Космонавтов, 37, у меня квартира 21, у Светы — 19. Моя фамилия Юрасов, а Светина — Круглова. Только вы мою фамилию не печатайте, а то Света заругает, а как-нибудь так сделайте, будто это ваш писатель написал. И напечатайте на последней странице, чтобы все прочитали…»
Юраня помнил, что на доме, где размещается редакция «Ленинской смены», висит почтовый ящик, и хотел опустить письмо именно туда — быстрее дойдет. Но по дороге сообразил, что конверт все равно вначале попадет на почту, поэтому, подойдя к зданию редакции, решил сам занести туда свое сочинение.
Толстая усатая писательница читать письмо не стала, а попросила рассказать все вкратце и своими словами. Выслушав, кликнула другого писателя, назвав его Севой.
Сева был совсем еще молодой писатель, вроде старшеклассника.
— Вам дико повезло, Сева, — сказала она ему, — к вам явился ангел в образе ученика четвертого класса Юры Юрасова. Послушайте его, это как раз то, чего вам так не хватало для статьи.
Писатель Сева увел Юраню в другую комнату и не только выслушал, но и прочитал его письмо. Потом спросил:
— Скажи, старик, а ты не врешь? Может, ты все выдумал, а? Захотел, чтобы про тебя в газете написали, благородный поступок пионера Юрасова, ну и все такое… Ты далеко живешь?
— Я не про себя писал, — буркнул Юраня. — И со враньем у меня плохо…
— Как это? — не понял писатель Сева.
— Не получается… Обязательно попадусь.
— Совсем-совсем не получается?
— Совсем-совсем, — упавшим голосом подтвердил Юраня.
— Как же это тебя угораздило, а, старик? — писатель Сева с участием посмотрел на него.
— Не знаю… Так пойдете проверять? Улица Космонавтов, тут близко, у меня там адрес написан…
— Пойду! — решительно заявил писатель. — Только не проверять… Тебе я больше, чем себе, верю, раз у тебя такая беда… А со Светой Кругловой познакомиться мне не мешает… Вот что, старик, я явлюсь к ней как бы из домоуправления. Соображаешь? Вроде бы водопровод проверить… Гениально?
— Это уже где-то было! Я в книжке про шпионов читал. Или по телику показывали…
— Ну и ладно! Что-нибудь другое придумаем…
К Кругловым писатель-водопроводчик так и не приходил: Юраня определенно знал бы! А статья появилась только на четырнадцатый день, когда уже и ждать перестал. В ней почти полностью приводилось и письмо Юрани Юрасова, конечно, без указания фамилии.
Света пионерскую газету не читала и узнала о статье через две недели, когда получила в один день сразу три письма, причем не только из их области. Все письма были со спортивными марками и пожеланиями скорейшего выздоровления. Оказалось, что статью писателя Севы перепечатали многие детские газеты.
А потом пошел поток.
Света и Юраня показали мне всю корреспонденцию, полученную за полгода. Пятьсот шестьдесят четыре сердца отдали Свете частичку своего тепла. Нет, я ошибся, не четыре, а три. Потому что одно сердце источало яд. А может быть, это был целительный яд? Не знаю.
Для вас я выбрал девять писем. Мне они показались наиболее характерными.
Восьмилетняя Настёнка Клиншова писала:
«Я знаю, как скучно болеть, потому что в прошлом году целый год лежала и болела. И никто мне ничего не написал, только мама, мы с ней в почту играли, она свои письма в ящик опускала, с марками, все, как на самом деле. Нет, вру, на Новый год мне написал Дед Мороз, ты веришь в дедов морозов?
Когда мама мне про тебя в газете прочитала, я стала тебе сразу писать письмо. Только спортивных марок у меня нету, ни одной, я марки совсем не собираю, а мама говорит: «Ты сама нарисуй, ты ведь любишь рисовать, это даже интереснее будет, потому что марки все пришлют». И я нарисовала, правда, получились очень большие, потому что на маленьких листочках все размазюкивается, ничего нельзя понять. На марках я нарисовала тебя, когда ты выздоровеешь. Будь здорова, Света! Письмо я писала сама, ты не думай, мама только немного исправила и запятые поставила и эти, которые называются кавычки, а я потом переписала. А кляксу я уже потом ляпнула, когда переписала. Настёнка Клиншова, 8 лет».
Кроме письма, написанного крупными буквами на вырванном из тетради двойном листе, в пакете находились две нарисованных Настёнкой марки — тоже на тетрадных листах, перфорированных по краям при помощи ножниц. На марке под номером I были нарисованы три бегуньи, одна из которых разрывает финишную ленточку. Под победительницей полукругом значилось: «Света!». На втором рисунке Света стояла на пьедестале почета и размахивала букетом алых гвоздик.
«Дорогая девочка! Мой единственный сыночек, мой Сереженька погиб в сорок пятом, ему тогда еще и двадцати не было. Столько лет прошло, а я все плачу, потому что я — мать. Ты, Светочка, тоже станешь мамой, выздоровеешь — сейчас медицина чудеса делает, — вырастешь и забудешь про свою болезнь. И поймешь меня.
Никаких Сереженькиных вещей у меня не осталось, я ведь в эвакуации была, обратно в свой город не вернулась, так и живу на Урале. Только альбом с марками — он их с третьего класса собирал — да книжка его любимая — «Таинственный остров». Узнала я про твою беду и решила: мне все равно скоро помирать, не тащить же с собой в могилу. Возьми ты у меня эти самые марки, пусть тебе будет радость! Пусть они тебе счастье принесут. Мне за них деньги давали, один тут приходил, все обхаживал, а я не отдала. Зачем мне, старухе, деньги? Ты только не обижайся, они, может, и не спортивные, я не понимаю, да и вижу уже плохо. Считай, девочка, что мы с Сереженькой вместе тебе эти марки подарили, он добрый был, он бы мне сейчас сказал: «Верно, мать, ты сделала!» Он бы меня одобрил. Скажи от меня, Света, спасибо тем, которые про тебя написали. Хорошо они сделали, по-людски. Целую тебя, девочка, не сердись, если что не так написала. Остаюсь любящая тебя Анна Дмитриевна Домосед, Сережина мама».
Юраня зря опасался Светиного гнева. Первые же письма так захватили ее, что реальный мир: эта комната, болезнь, отец, Юрасов, врачи — все ушло в небытие. Она часами лежала, закрыв глаза и почти не дыша. Лицо ее сделалось строгим, лоб прорезали две морщинки. Юране казалось, что Света силится что-то вспомнить и не может или у нее не получается задачка. Марки, присланные в подарок, как бы отодвинулись на второй план, стали приложением к письмам.
