Самуил Миримский - Скворец №17 (рассказы)
И вдруг, схватив Филькину руку, зашептала страстно и горячо:
— Филечка, Филя! Ведь совестно самому, наверно, а? Совестно, скажи?
Лицо её исказилось от страдальческой гримасы, на глазах выступили слезы. Устыдившись, она оттолкнула его, проскочила во двор и хлопнула калиткой. И тут же, словно дожидался команды, бешено облаял его пес из-за ограды. Филька стоял, не слыша собачьего лая, пока Наташа не исчезла в избе, потом медленно побрел обратно.
Возле дома увидел отца. Герасим подавался вперед и снова пятился назад, не в силах одолеть нескольких шагов до дверей. Филька обхватил его, помог войти в избу и усадил на скамейку.
— Явились? — спросила мать, вставая с постели.
Герасим весело уставился на жену.
— С тебя причитается, — сказал он, сдвигая в сторону посуду па столе. — Уважили меня как инвалида войны, за родину здоровье положивши…
— Будет брехать.
Она недоверчиво покосилась на мужа.
— Завтра на правлении так и решат: послать Фильку, как сына, значит, военного героя, за родину здоровье положивши. И тогда придется с тебя за труды мои…
Филька разделся и полез на печку.
— Ладно, герой, — проворчала она, добрея, однако, голосом.
— Скупа ты, мать, ой скупа!..
— Будет те при сыне пакостить мать!
Он мотал головой и вдруг, словно бы только что увидев Фильку, заорал:
— А ты слазь с печки! Слазь, говорю, да поклонись отцу в ножки!
— Хватит тебе, батя, куражиться, — равнодушно сказал Филька. — Сладил дело, и ладно…
Разобиженный непочтением сына, Герасим примолк и стал стягивать сапоги. Он тужился, стервенея, и, наконец, совершенно обессиленный, миролюбиво попросил:
— Помогла бы, старая, что ли…
Мать стянула с него сапоги, раздела и, подталкивая, отвела в постель, откатила его к стенке и прилегла с краю.
На следующий день, вернувшись с фермы, Филька развел на загнетке огонь, разогрел столярного клею, приладил к книжке выпавшие странички и пошел в сельсоветскую библиотеку, где после занятий три раза в неделю книжки выдавала Наташа. В синем халате она сидела за столом и готовила уроки. Книжки выдавали две девочки из младших классов.
— Обслужите его, — сказала Наташа, не отрываясь от учебника.
Одна из девочек протянула руку за книжкой.
— Я не к тебе, не цапай, — сказал Филька и кивнул на Наташу.
— Ты чего ещё? — возмутилась девочка и выхватила книжку, — Мы тут практику проходим, а он не отдает…
Филька перевалился через стойку и уцепился за обложку.
— Отдайте книжку, Аникеев! — Наташа встала, покраснела и тут же, смутившись, снова села. — Какую тебе книжку?
Филька ухмыльнулся, довольный её смущением, и, сам того не ожидая, сказал с некоторым даже вызовом:
— А никакой мне книжки не надо. Уезжаю скоро. До свиданьица. Без книжек проживем. Как-нибудь уж!..
Он помахал кепочкой и вышел, осторожненько прикрыв за собой дверь, спустился с крыльца и постоял с минуту, соображая, что же это сказал сейчас такое? Удивился, вытащил папироску и пошел не домой, как собирался, а по направлению к станции, хотя и понимал, что в этом не было смысла. Просто ему надо было уйти подальше сейчас и не видеться ни с гомонливой мамашей, ни с отцом, и вообще остаться одному, чтобы подумать, что же делать с собой и как жить дальше.
ОСЕННЯЯ СКАЗКА
Когда-то Пылаевых была большая семья. От младших братьев и сестер гудела тесная изба, и у старшей, Нины, первой помощницы матери, не было свободной минуты от хлопот. Но вот ребята повырастали и разлетелись кто куда, старики подались в район к одному из сыновей, и осталась Нина в осиротевшей избе одна. Работала уборщицей в сельсовете, ковырялась в огороде, а в общем, одиноко и скучно жила. Раньше водилась с однолетками, а теперь навещали её чаще пожилые соседки. Кто поболтать придет, а кто, торопясь на ферму, оставит ребенка. Все равно дома больше сидит — много ли уборки в сельсовете!
Из ребят, что оставляли ей на присмотр, больше всех привязался к ней Василек — глазастый, шустрый и сопливый крепыш. Для матери, бойкой бабенки Полины, мальчишка был сущим наказанием. Неугомон сидел в нем: все ему надо потрогать, на все-то интересно поглазеть. И тянуло бог знает куда: на чердак, в колодец, а то в конуру к Растегаю. Или залезет в подпечье, замрет и таится, пока не найдут. А то и заснет там ненароком, вот и ищи его тогда! А раз как-то выгнал Растегая из конуры, пробрался туда и сам лаял на прохожих. Очень понравилась ему собачья работа. Сколько мать, бывало, ни таскает его за вихры, а с него как с гуся вода: посопит, покряхтит да и снова за свое. С характером был.
— Сладу нет с малым, — жаловалась Полина. — Присмотри ты, бога ради, за ним, а я уж как-нито отблагодарю.
Только к вечеру и приходила за сыном. Осмотрит его, умытого, чинно сидящего за столом, перелистывающего старый букварь.
— Вот спасибо-то, выручила, — скажет она. А потом обведет глазами пустые углы и добавит: — Хоть бы картинку какую повесила, шифоньер завела. — И тяжко вздыхала, переходя на свое: — Верь не верь, а свету белого не видишь, одна маета. Павел-то мой, слыхала, подрядился Пилипенковой двор уровнять?
Павел работал в стройуправлении, ночевать домой приезжал па бульдозере. Машина для Полины вроде своя, вот и подряжала его — кому горку сровнять во дворе, кому завалинку насыпать, кому торфу на огород завезти. А расчеты с людьми сама вела. Таила мечту: купить дом в городе и зажить, как люди живут, в радость себе и в удовольствие. Перед Ниной в долгу не оставалась: с базара вернется — брошку привезет, а то и платочек какой. А потом решила, что Василек ей, одинокой и безмужней, в большое одолжение. Брошки-платочки и покупать ни к чему…
Первое время Василек все бегал домой. Прибежит, а дома ни мамки, ни папки. На дверях замок. Двор обежит, надергает моркови с грядок, погоняется за курами и опять к Нине. Однако вскоре привык к ней и никуда уже не бегал — вроде она ему вторая мамка.
— Ты посиди, а я скотину покормлю, — скажет она.
— И я с тобой, — увяжется он.
Пока Нина кормит скотину, все мешает ей, озорует. Поросенок урчит, елозит пятачком по корыту, а Василек обойдет его с тылу, ухватит за хвост да и ну тащить от корыта.
— Не тронь! — скажет Нина. — Саданет по ножке, станешь калекой, что делать-то будешь тогда?
— Я на одной прыгать буду.
— А вторую сломает, тогда что?
— Папка железные купит.
— Свои-то лучше.
— Лучше, — соглашался Василек, однако снова дергал поросенка за хвост.
Тем и кончалось, что летел в грязь.
— Попало? — смеялась Нина.
Василек, изнавоженный весь, сопит, не знает, плакать или пет. А Нина, чтобы отвлечь его, придумает такое, что и про боль забудешь.
— А хвост у него электрический. Током бьет.
— А чего ж меня не убило?
— Не захотел. Маленький ты, вот и пожалел.
— А где у него выключатель?
— На брюхе. Будешь приставать к нему, повернет выключатель, тебя и ударит током.
Сказала и пожалела. Василек тут же полез к поросенку под брюхо выключатель искать. Еле отвадила.
Дома, сняв с Василька грязную одежду, Нина обмывала его, плотного, как боровичок, укутывала в овчинный полушубок и сажала на печку. А чтобы удержать его там, пока сушилась одежда, плела всякую небыль.
— Ты сиди в своей избушке, сторожи свою телушку, а то волк прибежит, телушку уведет.
— А я его из ружья бабахну, убью волка. Дай ружье-то!
— На вот тебе ружье. — И совала ему пруток от метлы. Ненасытный глаз Василька сверкал из щелки, выслеживая волка, грозный ствол «ружья» ворочался туда и сюда, как пулемет из амбразуры.
Жилось ему у Нины вольготно — ни в чем отказу не знал. И ел всегда в охотку. Сколько ни давали, все мало — ещё давай. Съест тарелку борща, сам в чугунок заглянет: не осталось ли? Хлеба кусок жует, а на каравай поглядывает: как бы не спрятала раньше времени.
— Живот не лопнет?
— У меня уемистый.
— Не волк ли в нем живет?
— А как он туда влез?
— Когда ты спал. Ты рот раскрыл, он и влез.
— Я маленький.
— А это не волчина, а волчок, росточком с жука. Теперь-то он, наверно, большой уже стал.
— Отчего же большой?
— В живот харчей ему бросаешь, вот и растолстел.
Когда же Василек есть не хотел, отворачивался — а это
редко случалось, — Нина вспоминала волчка:
— Волчок проголодался, накорми его.
Василек старался, ел, себя не жалел.
— Где это ты извозился так? — спросит, бывало, Нина, когда он с улицы прибежит. — Возьми-ка вон зеркальце, глянь, что там за зверь-замазур?
Василек возьмет зеркальце, уткнется в него носом и начнет разглядывать себя, косматого и грязного.
— Где?
— Ты глубже загляни.
Вопьется он в зеркало, нос прижмет.
