Самуил Миримский - Скворец №17 (рассказы)
— С чего это ты вдруг? — удивилась она. — Сам из школы ушел, а тут проспался…
— То школа, а то техникум — разница. Поучусь на животновода или ещё на кого, а там снова вернусь. А?
— Бэ! — Наташа без стеснения в упор глядела на него. — А я-то здесь при чем? Почему меня об этом просишь?
— Ну, замолвила бы словечко. Убудет с тебя, что ли?
— Ой, а я-то думала — чего провожать увязался? — рассмеялась она и вдруг перед самым носом грохнула калиткой, влетела на крылечко и захлопнула дверь. — Бессовестный!
Филька бестолково постоял, вытащил папироску, сунул её табаком в рот, сплюнул и пошел обратно, чувствуя, что гора свалилась с плеч. Он со злорадством предвкушал теперь, как врежет матери словечко, только начнет она приставать к нему с разговорами о ребятах из Сосновки. «Я те покажу сосновских! — Он скрипел зубами и плевался дымом. — Тихо скажу, утрешься!» Однако, завидев мать возле избы, судачившую с соседкой, круто повернул обратно и пошел слоняться по деревне.
Вечером Филька пришел в клуб, где плясали под гармонь. Он потолкался среди танцующих, пристроился к доминошникам, стучавшим костяшками об стол, так что стены тряслись, сыграл партию и отвалился — неинтересно. У рыжего Петьки взял гармонь, попробовал подобрать венгерочку и бросил — получалось плохо. Постоял без толку, мешая танцующим, и вдруг схватил толстую Нюрку, покрутился с нею два круга и сразу же оставил, увидев Наташу в дверях.
Расталкивая танцующих, он раскатился к ней и остановился, опустив голову.
— Что хотел сказать?
— Здравствуй.
— Ну, здравствуй. И все?
— Может, станцуем?
Наташа фыркнула ему прямо в лицо, метнулась в сторону и, схватив Нюрку, закружилась с ней в вальсе. Он тупо проследил за ней глазами и полез за папироской.
После вальса он снова подошел к Наташе, смотрел куда-то мимо, сводил брови, шевелил ушами и молчал. Молчал, но все же не отходил, слушая, как она болтает с Нюркой.
— Ой, Наташа, а Филька хочет сказать тебе что-то…
— Да неужто? Не может быть!
— Ей-богу, хочет сказать что-то.
— Правда? Ой, как интересно!
— Это он тебя на танец хочет пригласить, — догадалась Нюрка. — только стесняется…
— Очень кавалер разговорчивый.
— Может, со мной станцуешь? — спросила Нюрка.
Филька скользнул по ней равнодушным взглядом.
— Чего стоишь как столб? — Она толкнула его.
— Место не купленное. Стою, где хочу.
— Вот и поговорили, — рассмеялись девушки и отвернулись. — Поищем, которые поразговорчивей.
Заиграли русского. Филька вздрогнул, стиснул Наташин локоть и стал тянуть её в круг. Наташа упиралась, но подружки не пустили обратно.
— Ой, не хочу я, отстань, пожалуйста, — шептала она, но Филька уже вытянул её на середину.
И тогда она — делать нечего, — притопывая резиновыми сапожками, нехотя пошла по кругу, обмахиваясь платочком. Филька тоже, как бы нехотя, пошел за пей, обводя всех сонными глазами и с ленцой приволакивая по полу носками сапог.
Гармонь заиграла живее. С размеренного шага Наташа перешла на быстрые перебежки. Косынка упала на шею, разлетелись в стороны косички с бантиками, затряслись, как пружинки, а Филька словно бы очнулся и вдруг припустил за ней, отчаянно заколотив сапогами по полу — четче, звонче, быстрее!.. Наташа проворно уходила от него, мягко и дробно пристукивая каблучками, а Филька, разбросав свои длинные руки, как крылья, коршуном кружился над нею, появляясь то с одной, то с другой стороны, не давая Наташе прохода. Но она, хоть и маленькая, но юркая, как пташка, упархивала, ныряла из-под рук его, прочь улетала — догоняй, догоняй меня, Филька, Филечка, лопоухий мой, дурачок ты мой!.. Он сужал круги над ней все туже и туже, вот схватит ее, беззащитную, милую, легкую, по она сама вдруг повернулась к нему — пропадай, моя бедовая!.. И пляшут они лицом к лицу, трепещут косички с бантиками, влажный чуб его трясется под козырьком. Гармошка, охрипшая, усталая, уже глухая, словно бы звучит изо всех углов, керосиновая лампа — сплошной светящийся круг — мечется от стены к стене. Бьются в лад сапоги и сапожки, разбивая половицы вдребезги, стены колышутся, готовые упасть, идет веселый, сумасшедший перепляс.
И во всей этой круговерти остановились две пары глаз: Наташины — мерцающие, как омуты, покорные и ласковые, и Филькины — шалые, призывные, бесстрашные — вот схвачу тебя, улечу с тобой! И ничего и никого уже не видят они, крепче слова связанные взглядами…
В клуб вошел Шурка Рокотов — слепой гармонист. Гармонь вдруг притихла и погасла. Напряженно вытянув шею, словно бы силясь вспомнить что-то, Шурка шел сквозь расступающуюся толпу прямо к рыжему Петьке. Взял гармонь, уселся с ним рядом и в наступившей тишине перебрал тонкими, нервными пальцами лады. Лицо его, страдальчески сморщась, повернулось к Петьке.
— Регистр испорчен, — сипло сказал он.
Петька зашнырял глазами.
— Что ты, Шурочка, откуда?
— Спорчен, дура! — небрежно бросил Шурка, впиваясь слепыми впадинами в Петькино лицо и презрительно вздергивая губу. — Сколько раз говорено — не рви меха!
— Не буду больше, Шурочка! — заюлил Петька и вдруг спросил, хихикнув: — А почему ты вчера не приходил?
— Не мог я вчера, — ответил Шурка, мягчея в лице. — У детишек в школе играл.
— И Зоя Викторовна там была?
— Была, — кивнул головою Шурка и вдруг замер в мечтательной улыбке, преобразившей лицо его, беспомощное, доброе и отрешенное.
Теперь он, чувствуя к себе почтительное внимание, мягко развернул гармонь, и полились тихие, согласные, спокойные звуки вальса. И сразу же из толчеи непонятным образом сформировался круг и поплыла по кругу пестрая карусель из парней и девушек в спокойном согласии. Как по команде, пары останавливались, руки взлетали вверх, ладони ударялись друг о друга: хлоп, хлоп! Хлоп, хлоп! И снова медленно и чинно кружилось пестрое колесо, и лентами кружились, свиваясь в кольца и расплетаясь, грустные звуки вальса.
Наташа еле доставала Фильке до плеча, и глаза её преданно и жалобно смотрели снизу вверх. Филька чуть приподнимал её от пола и готов был кружить на весу и не отпускать. Пары менялись, Наташа уходила к другому партнеру, но в толчеё они быстро находили друг друга глазами и ждали, пока распорядок танца снова сведет их в пару. И она опять с радостью клала руки ему на плечи и послушно кружилась, вытягиваясь на носках, и расширившимися, беспомощными глазами все глядела, глядела на Фильку, ушастого, доброго, близкого…
Гармошка поднялась на самую высокую ноту, всхлипнула вдруг и смолкла. Карусель остановилась.
Наташа вырвалась из Филькиных рук и затерялась в толпе, а он все ещё ходил, покачиваясь, и ловил её глазами, прислушиваясь к отлетающим звукам, звеневшим где-то у него внутри. Но вот замерли они, отзвенели в ушах, и тогда очнулся он, увидел все на своих местах и вразвалку пошел к сцепе, где играли в карты, странно безучастные к тому, что происходило в зале, к музыке, к танцам, к Филькиному счастью. Он вырвал у одного из игроков цигарку, затянулся, выдохнул и напряженно свел брови, всматриваясь в раскиданные по столу карты.
— Сёмку своего сдавай, — посоветовал он.
— Это мне-то сёмку? Ты что. свалился? А он что сдаст?
— Ну, ходи, как знаешь… Мне-то что.
И отошел от играющих. Столкнулся в толпе с толстой Нюркой, оглядел её невидящими глазами, потрепал по щеке. Она радостно вспыхнула, но он тут же забыл о ней, выбрался на улицу и там долго смотрел в небо, на низкие звезды, глубоко дышал ночной прохладой и чувствовал, как бьет к вискам кровь.
Из клуба выпорхнула Наташа. Протопала мимо Фильки, совсем ему посторонняя, все убыстряя шажки — частые, мелкие, дробные. Он постоял, прислушиваясь, ринулся за пей и пошел сзади, не смея нагнать, не зная, что сказать, а сказать надо было что-то важное, главное, единственное, что не давало дышать. Казалось, не скажи он сейчас, сию минуту — все рухнет вокруг и рассыплется в прах. И тогда ничего, ничего уж не надо, не жизнь будет, а сплошная напраслина и бестолочь.
Филька нагнал Наташу у самой калитки и тронул её за плечо.
— Что? — сухо спросила она.
— Постой…
— Ну стою…
Голосом, себе незнакомым, бездушным и вялым, промямлил:
— Ты, это самое… говорила с батей?
Наташа молчала. Слышно было, как она сдерживает дыхание.
— Ну, о чем я просил тебя давеча…
— Больше ничего?
— Ничего.
— Нет, ты подумай — может, ещё что хотел сказать?
Филька молчал, наливаясь тяжестью, — страшная сила давила его к земле, ие давая шевельнуться. В небе погасли звезды, погасли огни в избах, погасла радость, теснившаяся в груди.
— Ну ладно, иди спать, — устало сказала Наташа. — Не могу ведь я. не могу…
И вдруг, схватив Филькину руку, зашептала страстно и горячо:
