Федор Камалов - Здравствуй, Артем!
Опомнившись, безумный папаша заревел и кинулся напролом через заборы и огороды по берегу. Лед трещит, крошится, дочку уносит все дальше и дальше.
Народ собрался на обоих берегах. В этой части города движение остановилось на улицах, такой стоял крик на речке. Девчоночке орут:
— Держись!
За что?
Девчоночка сделала самое умное, что можно было ей сделать: она, конечно, тоже криком кричала, но крепко устроилась на середине большой льдины, даже села на нее.
Льдина плывет к мосту. Мост не то что низкий, но и не очень высокий. Народу на мосту тьма — все суетятся, руками машут.
Льдина все ближе.
И тут три парня сделали сами из себя живую цепочку, гирлянду. Первый лежит на мосту, держит второго. Тот повис вниз головой, держит третьего. А третий, последний, тоже висит головой вниз, руками почти до льда достает. А того первого парня, что на мосту лежит, весь народ за ноги держит, как бы не упал.
Льдина подплывает… Эй, не промахнись, парень! Девчоночка руки тянет.
Подхватил ее парень, как орел уточку. Тут можно и «ура» кричать и начать медали чеканить!
Только вдруг весь народ замолчал, по мосту вроде ледяной ветер пронесся. Все съежились. Как парням подняться на мост? Ну-ка, мудрецы, посоветуйте! Ни один закон физики не подскажет, как поднять висящего, если сам висишь вниз головой.
— Парень, ты извернись!
Сам бы извернулся?
Льдины с шумом толкаются. Вдруг какая-нибудь развернется неловко! Лица у парней побагровели.
Безумный папаша вдруг заголосил:
— Да помогите им, господи!..
Толпа снова зашевелилась:
— Лестницу бы!..
— У кого есть веревка?..
— Мужики, ремни снимайте, ремни связывайте!
— Еще немного потерпите, парни!
Несколько сильных мужчин пытались вытянуть цепочку на мост. Бесполезно. Парни уже, наверное, сознание теряли, но держали друг друга мертвой хваткой.
И тут на мосту раздалась пронзительная сирена, перекрывшая и треск льда и людской крик. На мост ворвалась пожарная машина.
— Расступись!
Хорошо, что не расступились, — ухнула бы цепочка вниз.
С двух сторон цепочки пожарные выкинули свои крюкастые лестницы и ринулись вниз.
Девчоночку на руках —
а-ах!
Парня двое пожарных —
ы-ых!
Второго, не переводя дух —
у-ух!
А третьего поднял народ.
Вот!
Разнесчастный папаша был изумлен, когда два милиционера пригласили его пройти — известно куда.
— Па-азвольте, чья дочь чуть не утонула! — закричал он.
— Как раз за это и приглашаем в отделение.
В таких случаях, как любят писать газеты, смельчаки незаметно исчезают, бросив на ходу: «Не надо мою фамилию, это сделал бы каждый!» У парней не было сил отползти с дороги, не то что скрыться, они лежали пластом, просто не могли надышаться, до того им было тяжело.
Я честно спросил себя: я тоже мужчина, тоже гражданин, смог бы я сделать такое? На вопрос, который задаешь себе сам, легко ответить откровенно. Не знаю. Не знаю! Не знаю!!!
Смог бы я совершить подвиг? Не вообще — подвиг далекий, теоретический, а вот этот? И ловлю себя на том, что сказать «Да!» мне страшно, а произнести «Нет!» мучительно стыдно. Значит, и я смог бы? Ведь стыд часто сильнее страха…
Надо чаще задавать себе вопросы. Спрашивать себя всю жизнь.
В одно майское воскресенье мы отправились всем отрядом в лес собирать лекарственные травы. Нас повела Марионетта.
В лесу на нас какой-то бес напал. Мы принялись аукать, мяукать, болтать, орать, выть, вопить, лазить по деревьям, качаться на ветках, устраивать друг другу засады, одним словом, веселиться. Марионетта смеялась:
— Вот сумасшедшие! Ладно, побегайте, дикари, подурачьтесь, только деревья не ломайте!
— Улю-лю-лю-лю-лю!
А Сережка разнежился. Сережка лег на спину и смотрел, как в вершине сосны застряло утреннее солнце, как оно легонечко, стараясь не обжечь сосну, выкатывается из ее зеленых рук. Сережка видел, как между кустами серые паучки натягивают серебристую паутину. На лопушиный лист взобрался муравей и пошел по нему, как по зеленому полю. Сережке казалось, что он слышит, как от твердых шагов муравья лист колышется и гремит.
— Артем, посиди рядом!
Я с досадой отмахнулся.
— Серый, не то время для мечтаний выбрал!
Призывный клич собрал нас в толпу. Арсентьев нашел нору, уходящую под старое, завалившееся дерево. Девчонки, что были не с Марионеттой, а с нами, завизжали:
— Лиса!.. Барсук!.. Волк!..
— Медведь!.. — басами пугали их ребята. — Змей-Горыныч!..
Арсентьев стаскивал с себя куртку.
— Арсентьев! — закричали все. — Остановись, не лезь!
Не остановился, полез.
Он всунул голову, плечи, туловище, вот уже скрылись извивающиеся ноги. И после напряженной минутной тишины из норы раздался вопль. Глухой такой подземный вопль, а затем еще и невнятное мычание. Все оцепенели. Некоторые отскочили от норы прочь — глаза круглые от страха.
В нору ринулся Сережка. Ринулся — это я так сказал, он втиснулся в нее и закричал:
— Тяните!
Мы вытянули за ноги Сережку, а он — Арсентьева. Лицо Арсентьева было в крови, и всем со страха показалось, что это не лицо вовсе, а одна сплошная рана. Девчонки, повизгивая, бегом повели его к реке. И мы все за ними.
Ирка Махалина ловко перебинтовала Арсентьеву голову: на щеке была глубокая узкая рана, как от ножа.
— Как он в морду вцепится! Когти — во! — томно говорил Арсентьев.
— Кто там, кто?
— Вот дуб! Ясно же — кто!..
— Надо выкурить его! — предложил Даянов, лязгая зубами. — Хворост поджечь у входа!..
— Даянов! — закричали все. — Брось, поджигатель, истребитель лягушек!
Марионетта, увидев рану, ударилась в панику: ах-ах, страх, бегом к врачу! Схватила Арсентьева за руку и велела всем собираться домой.
Чем дальше мы уходили от норы, тем больше Арсентьев вырастал в глазах всех, особенно девчонок, и шел уже чуть ли не былинным героем.
Меня что-то раздражало в этой истории. Ужасно противно было. Тут еще я заметил, как Сережка отстал. Я нырнул в кусты и отправился назад.
— Серый! — Я его застукал у норы. — Ты что здесь делаешь?
Сережка с жадным и боязливым любопытством заглядывал в нору.
— Артем, я тоньше тебя, я полезу!..
Мы накрепко сцепили два ремня, один конец я привязал к Сережкиной ноге, а он полез. Я сидел у норы, заглядывая в ее черное горло, а минуты тянулись. Сережка пропал, и я чуть не состарился у проклятой дыры. Наконец из-под земли послышалось глухое «ы-ы-ы», и я изо всех сил потащил за ремень.
Потный, весь перемазанный, Сережка, отдышавшись, презрительно сказал:
— Там торчит поломанный корень, острый. Он об него порезался. Я загнул корень.
— А нора? — спросил я.
— Она вбок уходит. У меня сначала гибкости не хватило, а потом я руками дотянулся. Там тупик.
Мы пустились бегом догонять всех. С Марионеттой, заметь она наше отсутствие, случился бы сердечный приступ.
Отшельник говорит: «Есть страх, который можно понять, есть страх, который нужно простить, и есть благородный страх за человека — его нужно приветствовать».
Иногда мне все кажется трын-травой, а иногда я всего опасаюсь: как бы тут не споткнуться, там бы не ляпнуть что-то такое, после чего на тебя пальцем покажут…
— Серый, если бы с тобой все друзья перестали знаться?
— Да такого быть не может! За что?
— Ага, испугался? А если бы с тобой, Отшельник?
— Это жутко! — хмуро говорит он. — Это все равно, что умереть. Этого я боюсь!
Глава восьмая, о скуке и веселье
Лень, по поговорке, раньше нас родилась. А скука и того раньше. Какой древний пережиток!
Отшельник говорит: «Веселиться через силу умеют лишь сильные люди».
Лето на дворе.
Небо дождем заряжено, льет второй день.
Отшельник и Сережка уехали в пионерский лагерь, живут там, в ус не дуют. Я сам лишь позавчера вернулся из лагеря, теперь валяюсь на диване и смотрю, как бойкий паук вьет свою рыбацкую сеть.
На Клязьме бухал паровой молот. Сначала сквозь дождь доносилось — «Чш-ш!», потом — «Вщ-здох!» — и как-то влажно звенела чашка на столе. Вчера я с утра, пока не было дождя, как привязанная коза, торчал на берегу. Ну вбивают и вбивают сваи, меня не спрашивают.
Скука.
Я по-разному пытался отделаться от нее — пел, свистел, читал, разобрал приемник. А собрать не захотел — опять стало скучно. Скука все глубже, глубже запускала в меня когти. Я даже подумал, что по мне скоро ржавчина пойдет.
Потом я сел писать рассказ. Выбрал хорошую ручку, взял чистую тетрадь. «Я с детства люблю город Рязань. — Сам удивился, почему с этого началось. — Мне кажется, это единственный город, в котором осталось что-то от старинной Руси: от богатырей, витязей, Соловья-разбойника и бродячих гусляров.
