Марсель Паньоль - ДЕТСТВО МАРСЕЛЯ
Дядя взял большой медный наперсток, укрепленный на кончике черной деревянной палочки.
— Вот мерка для определения веса, — сказал он мне. — На ней нанесены деления, обозначающие граммы и дециграммы; это позволяет нам рассчитывать с достаточной точностью.
Наполнив мерочку до краев, он выбросил затем из нее порох на чашку маленьких весов. Чашка опустилась, потом медленно поднялась и застыла.
— Порох не отсырел, — заметил дядя. — Он весит столько, сколько должен весить, и блестит — словом, порох отличный.
И началась набивка гильз; в ней участвовал и отец. Он прижимал порох в гильзе промасленным пыжом — из тех, что состряпал утром дядя Жюль, — потом насыпал дробь, клал сверху еще один пыж и накрывал его картонным кружком с большой черной цифрой, указывающей калибр дроби.
Затем приступили к окончательной обработке: маленький прибор с рукояткой сплющивал верхний край патрона, превращая его в закраину, которая плотно прикрывала смертоносное соединение.
— Шестнадцатый калибр больше двенадцатого? — спросил я.
— Нет, — ответил дядя, — немного меньше.
— Почему?
— А в самом деле, — заметил отец, — почему у крупных калибров номера меньше?
— Это нехитрая загадка, но вы правильно делаете, что спрашиваете, — глубокомысленно изрек дядя Жюль. — Калибр номер шестнадцать — это такое ружье, для которого из одного фунта свинца можно отлить шестнадцать круглых пуль. А для номера двенадцатого отливают из того же фунта свинца только двенадцать пуль, и если бы существовало ружье калибра номер один, оно стреляло бы пулями весом в один фунт.
— Вот это исчерпывающее объяснение! — сказал отец. — Ты понял?
— Да, — ответил я. — Чем больше пуль делают из одного фунта, тем они меньше. И тогда получается, что дуло ружья меньше, когда у него большой номер калибра.
— При расчетах, наверно, имеется в виду фунт в пятьсот граммов? — спросил отец.
— Вряд ли, — ответил дядя. — Думаю, что речь идет о старинном фунте — в нем четыреста восемьдесят граммов.
— Великолепно! — обрадовался отец, явно очень заинтересованный.
— Почему?
— Потому что я уже знаю, как составить для средних классов целый ряд задач такого типа: «Один охотник, имея семьсот шестьдесят граммов свинца, отлил двадцать четыре пули для своего ружья. Спрашивается: если вес старинного фунта равен четыремстам восьмидесяти граммам и цифра, обозначающая калибр, обозначает также число пуль, которое можно отлить из одного фунта свинца, то какого калибра ружье этого охотника?»
Папино педагогическое открытие меня немного встревожило: я испугался, как бы его не испробовали на мне, в ущерб моему досугу. Но успокоился, сообразив, что отец слишком увлечен новой страстью и вряд ли пожертвует своими каникулами, чтобы испортить мне мои. Дальнейшие события показали, что я рассудил правильно.
К концу вечера столешницу занял целый батальон разноцветных патронов, они выстроились шеренгами, точно оловянные солдатики. Вечер выдался необыкновенно интересный.
Однако что-то меня тяготило, омрачало мою радость, и мне никак не удавалось понять, в чем причина.
И только перед сном, снимая носки, я понял.
Дядя Жюль весь вечер говорил так, словно он самый ученый, словно он здесь учитель, а мой папа, член экзаменационной комиссии на выпускных экзаменах, усердно слушал его с простодушным видом невежды-ученика. Мне было стыдно, я чувствовал себя униженным. На другое утро, получив свою чашку с молоком, подкрашенным кофе, я открыл маме свое сердце.
— _ Тебе нравится, что папа будет ходить на охоту?
— Не очень, — ответила она. — Это опасная забава.
— Ты боишься, что он упадет с лестницы с патронами?
— О нет! Не так уж он неловок… Но все-таки порох — коварная вещь.
— А мне это не потому не нравится.
— Тогда почему?
Секунду я колебался — ровно столько, сколько нужно, чтобы сделать большой глоток кофе с молоком.
— Разве ты не видела, как дядя Жюль с ним разговаривает? Он все время командует, только он и говорит все время!
— Так ведь он для того и говорит, чтобы научить папу, и делает он это по дружбе!
— А вот я очень хорошо вижу — он страшно доволен, что берет верх над папой! И мне это совсем не нравится. Папа его всегда обыгрывает и в кегли и в шашки. А тут, я уверен, он ему проиграет. По-моему, это глупо — браться за то, что не умеешь. Я, например, никогда не играю в футбол, потому что у меня слабые икры и надо мной будут смеяться. Зато я всегда играю в шарики, или в классы, или в догонялочку, потому что тут я всегда выиграю.
— Дурачок, на охоте ведь не соревнуются, кто над кем возьмет верх. Охота — это прогулка с ружьем, и если папе это приятно, значит, и пользу ему принесет большую. Даже если он не убьет дичи.
— Ну и что ж! Если он ничего не убьет, мне будет противно. Да, противно! И я разлюблю его.
Мне немножко хотелось зареветь, но я подавил это желание, набив рот хлебом с маслом. Мама это отлично заметила, потому что подошла ко мне и поцеловала.
— Ты отчасти прав, — сказала она. — Это верно, что сначала папа будет слабее дяди Жюля. Но через неделю он станет таким же ловким, как и Жюль, а еще через недельку — увидишь — папа сам будет давать ему советы!
Это не было утешительной ложью. Мама верила, она была уверена в своем Жозефе. А я терзался тревогой, как терзались бы дети нашего многоуважаемого президента республики, если бы он сообщил им, что намерен участвовать в велогонке вокруг Франции.
***Следующий день был еще тягостнее.
Прочищая по порядку отдельные части ружей, разложенные на столе, дядя Жюль завел речь о своих охотничьих подвигах.
Он рассказывал, что у себя в родном Руссильоне настрелял в виноградниках и сосновых лесах десятки зайцев, сотни куропаток, тысячи кроликов, ну а «редкая дичь» не в счет.
— А рраз вечерром я возвращался несолоно хлебавши… До чего ж был зол: прромазал подряд двух зайцев!
— Почему? — спросил Поль. Глаза у него стали совсем круглыми, рот раскрылся.
— А черрт его знает почему!… В общем, было мне стыдно, и я приуныл… Но только я вышел из рощи подле Табса и свернул в виноградник Брукейроля, как вдруг — что я вижу?
— Да, что я вижу? — спросил, замирая, Поль.
— Королевскую куропатку! — закричал я.
— Нет, — ответил дядя. — Оно не летало и было гораздо крупнее. Итак, говорю я, что я вижу? Баррсука! Огрромного баррсука, который уже загубил целый участок десертного винограда. Я прикладываюсь, стрреляю…
Дальнейшее всегда описывалось совершенно одинаково и все же непременно с новыми подробностями: дядя стрелял, потом из осторожности «бил дуплетом», и сраженное наповал животное дополняло нескончаемый список жертв дяди Жюля.
Отец слушал рассказы о его славных подвигах, не говоря ни слова, и, точно благонравный ученик, чистил дуло своего ружья длинной щеткой, «ершом», пока я уныло протирал гашетку и спусковую скобу.
Когда к полудню ружья были собраны, смазаны и натерты до блеска, дядя Жюль объявил:
— После обеда мы их испытаем.
***Охотничий роман с продолжением длился весь обед и распространился уже на Пиренеи, поскольку речь зашла об охоте на серну.
— Берру я мой бинокль — и что я вижу?
Поль из— за дяди Жюля забывал о еде, и мама с тетей после убиения двух серн попросили рассказчика прекратить на этом свое повествование, что ему только польстило.
Я ловко воспользовался перерывом, чтобы поставить вопрос, касавшийся лично меня.
С той самой минуты, как начались приготовления к охоте, я ни разу не усомнился в том, что отец и дядя возьмут меня с собой. Но ни Жозеф, ни Жюль не сказали этого прямо, и я не смел спрашивать, боясь получить решительный отказ; вот почему я подошел к делу окольным путем:
— А собака? Как же вы будете без собаки?
— Собака — это хорошо, — вздохнул дядя. — Но где взять натасканную гончую?
— А купить разве нельзя?
— Можно, — ответил мне отец. — Но стоит она не меньше пятидесяти франков.
— Да это безумие! — воскликнула мама.
— Вот уж нет! — возразил дядя. — И если бы добрый пес стоил всего пятьдесят франков, я бы не колеблясь его купил! Но за эту цену вы получите ублюдка, который упустит следы зайца и приведет вас к крысиной норе. Натасканная собака! Да она стоит что-то около восьмидесяти франков, а за иную гончую платят и пятьсот!
— Да и кроме того, — сказала тетя, — что мы станем делать с ней, когда кончится лето?
— Нам пришлось бы потом продать ее за полцены. И вообще, — добавил дядя, — держать собаку в доме, где есть грудной ребенок, очень опасно.
— А ведь правда, — встрепенулся Поль, — она может съесть братца Пьера!
— Не думаю. Но она может заразить ребенка какой-нибудь болезнью.
— Ангиной! — догадался Поль. — Я-то знаю, что это такое. Но у меня она бывает не от собак, а от сквозняка.
