Полиен Яковлев - Первый ученик

— Как? Это что за выраженьице — сваливаете?… Где воспитывались? В кабаке? В трактире? На ярмарке?

— Я директору пожалуюсь, — чуть не плачет Нифонтов. — Это не мой черновик. Я ведь побожился.

Мухомор видит: дело плохо. Хоть и скотина Нифонтов, а страдает зря. Встал и сказал твердо:

— Афиноген Егорович, это мой черновик. Нифонтов тут ни при чем.

— А-а! — обрадовался Швабра. — Как-с? А что же вы до сих пор молчали? А? В угол!

Мухомор беспрекословно пошел к стене.

— А Нифонтов чего же стоит? — удивился Самохин. — Теперь же ясно, что он не виноват. Пусть сядет.

— Мерси, благодарю, что напомнили, — кривляясь, сказал Швабра. — Станьте и вы к стенке. Стойте все трое. — И, обращаясь к Мухомору, спросил: — Кому черновик предназначался? Кому сердобольная помощь оказывалась? Нуте-с?

Мухомор насторожился. Зная характер Швабры, подумал и отрезал сразу:

— Не спрашивайте. Не скажу.

— Ах, вот как… Очень мило с вашей стороны… Героический, так сказать, подвиг. За-ме-ча-тель-но… Сесть! — вдруг заорал Швабра не своим голосом. — Сесть и продолжать работу. После урока я с вами расправлюсь, голубчики… душеньки…

Мухомор и Нифонтов пошли на место. Самохин остался у стены. Швабра посмотрел на него и махнул рукой.

Письменная продолжалась. Снова склонились над партами стриженые головы — черные, каштановые, русые. Среди них как среди сонмища бледных звезд, яркоогненный шар — голова Мухомора.

Снова жалобно стонут перья, тихо и грустно шелестят листы, снова родятся неясные вздохи, неуловимые подсказки… И снова на этот печальный мир глядят с кафедры злые и жесткие глаза Швабры. А в стороне у стены Самоха дополняет эту безотраднейшую картину.

От нечего делать Самоха уставился на Амосова и вдруг… Глазам своим не поверил… Амосик, Коля… И тот сдирал, запуская глаза в какую-то бумажечку.

«Вот так дела! — засиял голубыми глазами Самохин. — Весь мир сдирает… Сдирай, сдирай, Амося, будь хоть раз человеком. Молодец. Дуй! Брось цирлих-манирлих. Шпарь».

И… еще открытие. Но это совсем уже иного рода.

Самохин заметил, что Швабра поймал Амосова, поймал и… Черт знает что… И… Не сказал ни слова, отвернулся. Как будто бы и не видел. А? Да что же это такое?

В первую минуту Самохин хотел поднять скандал: одному, мол, и шпаргалку послать нельзя, а другому все можно?

Но передумал.

«Хоть и подлиза Амосов, — сказал себе Самоха, — а все-таки ябедничать не буду. Сроду никогда ни на кого не доносил и не стану. Да еще кому? Швабре? Тьфу!»

И Самоха стал снова следить за Шваброй, но тот до конца урока так ни разу и не взглянул на Колю, чем, между прочим, прекрасно воспользовался Медведев, списав у соседа все трудные места.

На перемене Самоха собрал тесный кружок: Мухомора, Корягина и Медведя и рассказал им обо всем, что видел.

— Ну и Швабра, ну и дрянь! — возмутились все поголовно. — Так, конечно, Амоська у нас всегда будет первым учеником. Вот любимчик…

— По-настоящему первым у нас давно должен быть Мухомор, — заметил Корягин.

— Ясно, — подтвердили другие.

— У меня по всем предметам пятерки, — сказал Мухомор, — а вот один Швабра меня режет и режет.

— Понятно, почему режет. За Амосова заступается. Швабра с тоски умрет, если ты Амоську опередишь.

— Эх! — встал Самохин. — Беда мне с вами. То ли дело я. Никаких у меня сомнений. Есть и буду последним учеником.

И он, забравшись с ногами на парту, продекламировал:

И скоро на радость соседей-враговМогильной засыплюсь землею.И будете плакать вы ровно семь днейНад тихой и бедной могилой моей.

Спрыгнул с парты и сказал:

— Еще то прими во внимание, Мухомор, что твой отец на паровозах ездит и нефтью от него пахнет, а Колин папочка на рысаках выезжает, и одеколоном от него прет на версту. Флер-д-оранж, гвоздика-моздика…

— Это к чему ты? — удивленно спросил Медведь.

— А к тому. Не понимаешь разве? К тебе директор в гости придет? Не придет. К Мухомору придет? Не придет. А к Амоське придет? Придет. Видал-миндал? Тут, брат, тонкая механика.

— Это верно, — сказал Корягин.

— А слыхали, — понизил голос Мухомор, — в городе что делается?

— Что?

Мухомор посмотрел вокруг себя и сказал еще тише:

— Аресты пошли. Нескольких рабочих и одного приезжего забрали и отвезли.

— Куда?

— Известно куда. Не на бал же их повезли. В тюрьму.

— А за что? — спросил Самохин.

— Я знаю, — шепотом сказал Корягин, — только…

— Что?

— Тсс… Бух идет. Его папаша…

Подошел Бух, сказал весело:

— Наше вам, друзья сердечные, тараканы запечные.

— Так… — спустя минуту холодно ответил Самохин. — Дальше что?

Бух с удивлением посмотрел на сидящих. Не знал — сесть ли рядом или уйти. Уж больно неприветливо встретили. Сказал чуть заискивающе:

— Как же это ты, Мухомор, со шпаргалкой вляпался?

— Тебя Амосов звал, — выпалил вдруг Самохин. — Он там, в коридоре… Ищет своего друга…

— Да я только что с ним виделся.

— Ну, значит, мало виделся. Ты бы еще повидался.

— Не хотите, чтобы я с вами сидел, так и скажите, а дурака нечего валять, — обиделся Бух. — Нужны вы мне, как собаке пятая нога.

— Вот-вот… А ты нам нужен, как второй хвост сороке. Шел и иди себе.

— Идиоты! — выругался Бух и ушел.

— Перебил только разговор, — сказал Самохин. — О чем это мы говорили? Да, вспомнил: кто будет первым и кто последним учеником. Вот вы думаете, что я взаправду дурнее вас всех. А почему я не учусь? Не могу? Не умею? С досады я. Как после болезни Швабра меня загонял, забыли? Думаете, мне это легко было? Да вы знаете, сколько я с тех пор печальных стихов написал? Хотите покажу? Показать?

— Покажи, — попросили товарищи.

— Только вам, как друзьям. Никому не рассказывайте, а то… смеяться будут некоторые…

Вздохнув, Самохин вытащил из кармана записную книжку, развернул ее и прочитал тихо:

У окна я сижу. Дождь стучит и стучит.Вон, под кровлей, нахохлилась птичка…А у птички тоскливый и жалобный вид,Вся продрогла, озябла синичка.

Скоро-скоро ударит морозЖаль мне птичку-синичку до слез,Да и мне жить осталось немножко,Дождь стучит и стучит все в окошко…

Корягин, Медведев и Мухомор широко раскрыли глаза, уставились на Самохина и не знали, что сказать.

— Печально? — спросил Самохин.

— М-да… — растерянно ответил Мухомор. Он сам не знал — печально это или не печально. Как будто печально, а вместе с тем ему было почему-то смешно немного. Но он не хотел обидеть друга и спрятал улыбку.

— А вот еще, — вздохнул Самохин, посмотрел на потолок и начал:

В море буря бушевалаВот уже двенадцать дней.В море шхуна погибалаПод названием «Сидней».Возле мачты на «Сиднее»Капитан стоял в плаще.Он скомандовал: «СмелееБудьте, братцы, вообще».А матросы: «Что за горе?Не страшит нас буря, нет!Переплыть должны мы мореИ объехать целый свет».Но волна тут налетела,Шхуну в щепки разнесла.Буря грозно песню пела,В море плыло два весла…

— Нравится? — спросил Самохин.

— Нравится, — сказал Мухомор. — Это лучше, чем про синички. Тут буря, матросы… А там что? Плаксивый кисель какой-то. На кой шут ты про птичек пишешь? Девчонка ты, что ли?

Самоха сконфузился;

— Да это я так… Я те стихи порву. Хотите, еще прочитаю? Только вы никому не говорите, что я стихи…

— Не скажем, не беспокойся. Только вот что: ты объясни нам, почему в море плыло два весла? — спросил Корягин.

— А сколько же тебе надо?

— Да мне ничего не надо. Я так. Непонятно это.

— Чего ж тут непонятного? Шхуна погибла, а весла поплыли.

— Так… — удивленно сказал Мухомор. — Печальный ты человек, Самоха. И это все с тобой Швабра сделал?

— А то кто же? Из-за Швабры я и не учусь, а тут еще отец… У нас дома такое делается… Мать только и знает, что плачет. Поплачет — кричать начинает, покричит — опять в слезы. Надоело мне все это. А вчера отец с пьяных глаз горшок с геранью с окна столкнул. Горшок вдребезги, а отец ко мне: «Не учишься, баклуши бьешь. Я за тебя деньги плачу». Насилу я вырвался.

Жалко стало товарищам Самоху. Чтобы переменить разговор, Алешка Медведев сказал: