Владислав Крапивин - Дагги-Тиц
— А сейчас, выходит, не пишешь? — прежним тоном спросил Гвидон…
— Сейчас, выходит, нет…
— А почему? Совесть не дает?
Лицо у Вяльчикова не изменилось. И он сказал сразу:
— Похоже на то… — А потом глянул чуть резче: «Ну? Чего еще хочешь?»
Гвидон хотел. Спросил тихо и с усилием:
— За что ты так его? Ну, те двое просто гады, их специально подговорили. А ты? Ведь ты же не из их теста… Зачем тебе надо было его гробить? Он же всем хотел только хорошего…
— Думаешь, я специально? — сказал Вяльчиков, не отводя глаз. — Заставили подписать…
— Что подписать? — почти со стоном выговорил Гвидон. — Ведь Бориса там с вами в подвале не было. А ты подписал, что был.
Вяльчиков наконец отвел глаза.
— Не знаешь, как они умеют… вдалбливать. Ты, мол, просто его не видел, когда он ночью приходил, ты отвлекся. А он был. Твои товарищи говорят… И снова, снова… В голове уже гудёж, в ушах звон… А они снова, снова… Вы не знаете… Они даже взрослых мужиков могут заставить признаться в чем угодно. Невиноватых…
— Бориса не заставили, — вдруг само собой вырвалось у Инки. Вяльчиков первый раз глянул прямо на него.
— Ну да. Но я же не он… и не Олег Кошевой… Не все ведь герои…
— Тебя били? — тихо спросил Гвидон.
Вяльчиков удивленно перевел на него глаза.
— Что?… Если бы… Думаешь, это самое страшное? Да они бы и не посмели…
— А тогда почему ты…
Вяльчиков тонкими, как у скрипача, пальцами (а может, и правда скрипач?) взял себя за узкие плечи. Стал смотреть на тени листьев.
— Спрашивать легко… Ты бы побывал там… Вызвали и давай нажимать. Я сперва никак… Говорю: почему допрашиваете без взрослых? Не имеете права. А они… одна тетка такая в погонах и мужик в штатском… улыбаются. «Можем пригласить твою маму. Ты, кажется, весь в нее, с такими же… изгибами психики. Давай позовем ее, пусть поглядит, кого воспитала…» А она недавно из больницы. У нее нервный стресс был на работе, ее лечили… в психоневралгии… Тетка говорит: «Наверно, не долечили. Попадет туда снова, из-за тебя»… А я же знал, что она второй раз не выдержит… — Вяльчиков глянул из-под белых длинных ресниц ощетиненно и безнадежно. — Думаете… легко терять свою мать?
Инки скривился — так пальцы Гвидона воткнулись в его плечо. И был Инки уверен, что сейчас Гвидон рванется с места и они быстро пойдут прочь. Потому что возразить Вяльчикову Гвидон не сможет.
Но Гвидон сказал. Угрюмо и безжалостно:
— Да, нелегко… А если бы она узнала, что ты предатель?
Взгляд Вяльчикова опять стал безразлично-прямым, а голос бесцветным:
— Я не хотел, чтобы узнала… Я потом очнулся. Через день… Побежал в милицию, а меня оттуда чуть ли не пинками… Я через неделю разыскал адвоката, который защищал Голицына. Он говорит: «Напиши заявление, что твои показания неправильны, мы огласим его на суде, это поможет делу». Я написал. Но ведь суда же не было…
«Пойдем! Ну, пойдем же!» — мысленно умолял Инки Гвидона. Потому что видеть тоску Вяльчикова было уже невыносимо. Но Гвидон остался неумолимым:
— Суда не было, потому что его убили. А убили потому, что он оказался в тюрьме. А если бы не было твоей подписи, он, может быть, там и не оказался бы, не хватило бы доказательств…
Вяльчиков свел белые брови, подумал. Даже как-то чересчур старательно. Качнул головой.
— Нет. Он все равно оказался бы там. Нужны ведь были не доказательства, а помещение вашего клуба. Это теперь знают все…
Гвидон сказал:
— Не оправдывайся.
Вяльчиков слегка удивился:
— Разве я оправдываюсь?
Тогда Гвидон отодвинул в сторону Инки и отодвинулся сам — будто сказал Вяльчикову: «Иди. Кончен разговор…»
И Вяльчиков — с опущенными плечами, но с прямой спиной и глядя прямо перед собой — прошел мимо.
Но разговор был не кончен.
— Постой… — окликнул Гвидон. Спина Вяльчикова замерла, потом он повернулся всем телом.
— Что?
— Хочу спросить… Как тебе, Вяльчиков, живется теперь? Спокойно?
Мальчик Вяльчиков — почти белый в свете летнего дня — не удивился вопросу. Ответил совсем негромко, но различимо в тишине безлюдной улицы:
— Мне не живется. Мне доживается… Потому что мамы уже нет…
И повернулся опять и стал уходить. А Гвидон смотрел ему вслед.
Инки тоже смотрел. Перемешивались всякие мысли. Но главная была про его, про Инкину, мать… Все время была мать где-то в стороне, занятая своими заботами, лишь изредка подлетала с объятиями и поцелуями да со свертками новых шмоток. И любила ли сына? А он ее… очень ли любил?… Но ведь представить, что ее вдруг не стало, было немыслимо! И если бы кто-то грозил ей бедой, требуя от Инки каких-то признаний и подписей… он бы… (сказать это даже себе было страшно, но куда денешься?) он бы, наверно, и признался бы в чем угодно и подписал что хочешь. Даже… против Гвидона, даже… против Полянки. И потом не жил бы, а доживал…
«Значит, я тоже могу стать предателем?»
Гвидон проговорил, будто издалека:
— Всех, кто грозит матерям, надо сжигать на кострах…
Инки молчал. Сжигать никого он не хотел. Но… Гвидон был прав. И тот, словно отзываясь на Инкину мысль, сказал:
— Ну, ладно… Теперь я знаю, что я прав…
— В чем? — боязливо спросил Инки.
— Скажу… только не сейчас…
Инки и не хотел, чтобы сейчас. От неизвестной правоты Гвидона он не ждал добра…
Через болото
Надо было зайти к Инки, он обещал дать Гвидону фильм «Последний дюйм», чтобы тот мог смотреть его дома сколько хотел. Они шли и молчали, будто рядом все еще был Вяльчиков. Но… постепенно он отдалялся, и жизнь становилась прежней.
Дома у Инки Маргарита Леонтьевна покормила их зелеными щами и пожаловалась на Альку, который сбросил с подоконника банку с маринованными огурцами.
— Свет не видывал такую шпану…
— Я с ним поговорю, — пообещал Инки.
— Я хотела поговорить сама, но он усвистал в форточку. Вроде бы уже не весна, а у него, по-моему, время горячей любви. Вчера орал, сидя на дереве.
— Он шастает по всему Брюсову, — пожаловался Инки Гвидону. — Недавно я нашел его знаешь где? На сарае в начале Земляного Вала. Увидал меня, прыгнул на руки и заурчал как ни в чем не бывало…
— Давай сходим на Земляной Вал…
— Думаешь, эта зараза опять там?
— Да я не про Альку. Хочу показать кое-что…
— Что? — снова неизвестно чего забоялся Инки.
— Идем, там и покажу, — сказал Гвидон тем же тоном, что и про свою правоту. Но добавил обыкновенно: — Кассету-то дай…
Он положил кассету в свою сумку, где лежало что-то еще. Тяжелое, круглое, как банка сгущенки. И они пошли.
Оказались в начале Земляного Вала. Сильнее, чем на других улицах, здесь пекло солнце, трещали кузнечики. Пахло осокой и не было прохожих. Какая-то солнечная одурманенность. Смесь вялости и тревоги.
— Ну, чего хотел показать-то? — не выдержал Инки.
— Дальше, в конце…
Прошли весь Земляной Вал. Наконец Гвидон объяснил:
— Хочу показать короткий путь до Усадьбы. Его, по-моему, никто не знает, кроме меня. Тебе может пригодиться…
Далеко за растущими на горках кустами, за тростником, за травой с желтыми цветами, за проблесками болотной воды виднелись шиферные крыши капитанского дома и сарая…
— Зачем он мне… этот путь? — недовольно сказал Инки. Что-то здесь было не так.
— Вдруг понадобится срочно добраться туда, в Усадьбу…
Инки хотел возразить, что посуху хотя и дальше, но все равно быстрее, чем через трясины. Гвидон, однако, добавил многозначительно:
— И вообще… мало ли зачем…
Затем глянул с пониманием:
— Боишься?
Конечно, Инки боялся. И, конечно, сказал «вот еще».
Впрочем, с Гвидоном было не очень страшно.
Гвидон расшнуровал и сбросил кеды, сунул их в сумку.
— Давай твои…
Инки отдал кроссовки.
Гвидон подвернул джинсы. А Инки чего подворачивать, он был в новых бриджах до колен. Мать купила их недавно, чтобы «наш сын не ходил голодранцем». Светло-коричневые штаны были с пряжками, хлястиками и заклепками, с вышитыми на больших карманах старинными самолетами. «Сейчас перестанете быть модными», — сумрачно сказал штанам Инки.
Гвидон прошел по теплому песку к зарослям рогоза и раздвинул их ногами. Оглянулся:
— Иди точно за мной…
Инки послушно и сердито пошел. Рогоз сухо зашуршал по штанинам, зачиркал по коже. Под ногами ощутились хлипкие доски…
Скоро заросли кончились, а доски остались — они лежали среди ряски, среди желтой цветочной россыпи. Прогибались под ногами и с хлюпаньем уходили в воду. Тогда из-под них прыскала в сторону какая-то земноводная мелочь. «Лишь бы не было пиявок», — подумал Инки.
