Что бывало - Борис Степанович Житков
X
В воскресенье был назначен днем детский утренник.
Я не смотрел по рядам на этот раз — я сразу увидал среди темных шапочек зеленый огонек: ярко горела зеленая шапочка. Наташка сидела во вторых местах слева. И, как я ни поворачивался на манеже во время нашего номера, я и спиной даже чувствовал, как видел, где она, эта зеленая шапочка. Я подозвал Осипа и из прохода показал ему.
Осип заулыбался:
— Скажи, какая хорошенькая! Вот эта, говоришь, что встала?
— Да нет, вон рядом, в зеленом-то.
— Ну, эта еще лучше, — улыбался Осип. — Позвать, может? В антракте скажешь? Аль боязно — вдруг кто заметит! А?
Рыжий подошел к нам:
— Кого вы высматриваете? Знаете кого-нибудь?
— Девочка мне будто известная, — сказал Осип.
— Дорогой, пожалуйста, хоть одну, мне надо до зарезу!
Осип глянул на меня, и я незаметно кивнул головой.
— Вон та, зелененькая, — вон-вон, во вторых местах, — как бы не Наташей звать.
Рыжий закивал головой.
Пока расставляли барьеры для лошади, Рыжий, как всегда, путался и всем мешал. Дети смеялись. И вдруг Рыжий закричал обиженным голосом:
— Вы думаете, если я Рыжий, так очень дурак? Я тоже учился… вот… вот… — и Рыжий тыкал пальцами ребят, — вот с этой девочкой. — Он ткнул на Наташу.
Он встал на барьер арены и тыкал пальцем прямо на Наташку. Я видел, как она хохотала и жалась на своем месте. Все на нее глядели.
— Вот, в зеленом колпачке. Да! Я даже насквозь помню, как ее зовут.
Рыжий приставил палец ко лбу. Наташка спрятала голову за свою соседку.
Секунду была тишина.
— Наташа! — выпалил Рыжий и навзничь ляпнулся с барьера, задрав ноги.
— Верно! — запищало несколько голосов, и все захлопали, загоготали.
Наташка, красная, хохотала в плечо своей подруги.
В антракте дети повалили в конюшню всей гурьбой. Я вертелся тут же, но не мог сквозь густую толпу ребят пробиться к Наташе и только издали следил за зеленой шапочкой.
* * *
Вечером шел в первый раз при публике номер с удавом. Но я очень легко о нем думал. Мне скорей хотелось начать получать свои два с половиной червонца. И я считал в уме:
«Воскресенье — раз. Понедельник — не работаем. Вторник — уже пятьдесят рублей. Это в банк… Нет, им! А в банк — в пятницу».
Я представлял, как они получат там, дома. Ответ от них у меня уж был — на Наташке зеленая шапочка, как я просил.
Цирк был набит битком, и говорили, что около кассы скандалы и милиция. Мой номер должен идти последним. Директор нашел меня и серьезно спросил вполголоса:
— Вы себя хорошо чувствуете?
Я себя отлично чувствовал.
Представление было парадное. Самарио играл со своей Эсмеральдой в футбол. Осип и Рыжий стояли голкиперами. Эсмеральда три раза забила гол Самарио. В конце Рыжий прижал мяч коленками к животу и кубарем выкатился с манежа. Эсмеральда кланялась и делала публике ножкой. Потом схватила Самарио за ворот и унесла с арены. Я с этой возней с удавом не заметил, когда итальянец успел наладить этот номер.
Наш номер с собаками и с Буль-де-Нэжем прошел с блеском, как никогда. Голуа вызывали, и он три раза повторял свой жест. Теперь под куполом без сетки работали воздушные гимнасты. Тут Голуа схватил меня под руку и потянул к удаву:
— Я обязан вам показать мое искусство.
Он что-то долго рисовал этот раз на визитной карточке.
— Бросайте! — сунул мне Голуа карточку. Я взглянул. На карточке была довольно похоже нарисована голова Самарио в жокейской кепке. — Бросайте! Еще! Еще! Мы его помучим сначала.
Француз без промаха садил из маузера и подбивал карточку.
— Клейте теперь!
Я налепил карточку на стену.
Бах! Бах! — И Голуа всадил две пули рядом на месте глаз картонного Самарио.
* * *
Я вышел на манеж в своей безрукавке. Желтые панталоны с раструбами болтались на ногах, как паруса… Я сделал рукой публике и поклонился. Весь цирк захлопал.
— Вот что значит афиша! Какой кредит! — сказал мне француз.
Когда внесли клетку, вся публика взволнованно загудела. Это волнение вошло и в меня. Сердце мое часто билось. Но вот грянул мой марш, визгнула дверка. Удав пошел на меня. Я манипулировал кольцами под барабанную дробь. Барабан бил все громче, все быстрей. Перед третьим разом публика заорала:
— Довольно! Довольно!
Удав полз по мне третий раз. Вой и крики заглушали барабан. Удав уже полз к своей клетке. Музыка снова ударила мой марш. Я осмотрелся кругом: весь цирк стоял на ногах. Хлопали, кричали, топали. Я раскланивался. Публика не унималась. Бросилась с мест.
— Долой с манежа! — резко крикнул мне Голуа. — Они будут вас бросать в воздух!
Я проскочил впереди клетки, которую уже несли служители за кулисы.
Клетку поставили в коридоре, и публика тискалась и толкалась — всем хотелось взглянуть на Короля. Голуа в уборной обнимал меня.
— Вы должны меня благодарить, мой прекрасный друг, но я рад, я поздравляю, я горжусь вами! — И он тискал меня со всех сил.
Я вспомнил про пятьдесят долларов в американской валюте. Я спросил деньги.
— Ах, мой друг, ведь вы уже получили за четыре вечера вперед!
Да, действительно, я взял у Голуа сто рублей еще перед первой пробой.
— Но если вам нужны деньги, то я готов. Вот вам двадцать пять, — и он масляно глядел мне в глаза, передавая червонцы, — и даже… тридцать. Я не копеечник, — и он с шиком хлопнул мне в руку дрянную пятерку. — Вы счастливы? Поцелуйте меня!
И мне пришлось с ним поцеловаться.
— Слушайте, мой друг, — сказал Голуа, обняв меня за плечо, — ведь вы француз в душе, в вас есть мужество галла, изысканность римлян и мудрость франков. Вы мне сочувствуете, не правда ли? Скажите, что лучше всего предпринять против этого корсиканского бандита? Вы ведь не откажетесь быть свидетелем?
Я знал лишь одно: что надо скорей, скорей уезжать отсюда. И я сказал Голуа:
— Ведь Самарио тоже может найти свидетелей… Заноза, железная заноза… Вы понимаете?
— Это подлый вздор! — закричал Голуа, и глаза его сжались, кольнули меня.
— Да, но об этом говорят, все говорят.
Француз вернулся и хлопнул себя зло по ляжке. Но вдруг
