Что бывало - Борис Степанович Житков
Вот какую афишу загнул француз. Мне было противно: мне так нравилось, что в наших цирковых афишах правдиво и точно рисовали, в чем состоят номера, и даже артисты бывали похожи. И чего он, не спросись меня, окрестил меня Миронье? Рожа у меня была на афише, как будто я гордо погибаю за правду.
В конюшне все были в сборе, и пока еще не начали готовиться к вечеру, все болтали. Я вошел. Осип засмеялся ласково мне навстречу:
— Видал? — И Осип стал в позу, как стоял Миронье на афише, поднял руки вверх. — Ирóй!
Все засмеялись.
— Миронье! Миронье!
Савелий стоял в хлесткой позе, опершись локтем о стойло и ноги ножницами. Держал папиросу, оттопырив мизинец.
— Миронье, скажите! Много Миронья развелося.
Все на него глядели.
— Солист его величества! — фыркнул Савелий. — Удавист. Усики наклеивает. Вы бы, барин, свою бородку буланжой обратно наклеили. Звончей было бы.
Савелий говорил во всю глотку, туда — в двери. Все оглянулись. В дверях наша делегатка-билетерша кнопками насаживала объявление от месткома.
— Своячки! За шубу посвоячились. В советское время, можно сказать, такие дела в государственном цирке оборудовать…
Билетерша уже повернула к нам голову. Я шагнул к ней.
— А, товарищ Корольков! — И билетерша закивала.
— Какой он, к черту, Корольков! — закричал Савелий.
— Знаю, знаю, — засмеялась билетерша, — он теперь Миронье. Идем, Миронье, — дело. — Она схватила меня за руку и дернула с собой.
Я слышал, как Савелий кричал что-то, но все конюхи так гудели, что его нельзя было разобрать. А билетерша говорила:
— Как орут! Идем дальше.
И мы пошли в буфет. Билетерша мне сказала, чтоб я подал заявление в союз, что Голуа не страхует меня и заставляет делать опасный для жизни номер.
— Ты же не в компании, ты нанятой дурак, понимаешь ты, Мирон! Это же безобразие.
Я обещал что-то, не помню, что говорил; я прислушивался, не слыхать ли голосов снизу, из конюшни. Я говорил невпопад.
— Совсем ты обалдел с этим удавом! — рассердилась билетерша. — Завтра с утра приходи в местком.
Мне надо было готовить Буль-де-Нэжа, и я пошел в конюшню.
Там все молчали и все были хмурые. Савелий что-то зло ворчал и выводил толстую лошадь для голубой наездницы. Я принялся расплетать гриву Буль-де-Нэжа.
Самарио вывел Эсмеральду — она уже не хромала. Он пошел на манеж, а лошадь шла за ним, как собака. Она вытягивала шею и тянула носом у самого затылка итальянца.
— Алле! — крикнул Самарио.
Эсмеральда круто подобрала голову и затопала вперед. Самарио топнул в землю, подскочил и как приклеился к крупу лошади. Я вывел Буль-де-Нэжа промяться на манеж. Голуа меня ждал. Самарио остановил свою лошадь около нас.
— Я даю вам неделю, — сказал он, хмурясь на Голуа. — Кончайте здесь, и чтоб вас тут не было. А то не баки, а всю голову новую вам придется приклеить. Поняли?.. Алле! — И он проехал дальше.
— Слыхали? Слыхали, что сказал этот бандит? — И Голуа кивнул головой вслед итальянцу. — Вы свидетель! Я прямо скажу губернатору… нет, у вас теперь совет! Прямо в совет. У меня пять тысяч франков неустойки. Вы свидетель, месье Мирон. Я б его вызвал на дуэль и отстрелил бы ему язык, если бы захотел, но с бандитами разговор может быть только в полицейском участке.
* * *
После нашего номера я спросил Осипа: — Как дело, а?
— Как приберемся, гони прямо в пивнуху, а я при веду Савёла, сделаем разговор. — И Осип прищурил глаз. — Понял? Это надо…
Но Осип сорвался — на манеже сворачивали ковер после борцов.
Я ждал в пивной и потихоньку тянул пиво. Я все думал, — мне казалось, что уж ничего не поправишь, что Савелий уже сходил в местком. Может быть, написал заявление… или прямо донеси район. Мне хотелось поскорее уехать отсюда в другой город. Если б Самарио еще б раз набил рожу Голуа, чтоб завтра же собрался вон с удавом, собаками и со мной! А вдруг все, все уже кончено и мне надо бежать сейчас же, прямо из этой пивной?
Пивную уже закрывали, я спросил еще бутылку. Официант поторапливал. Я решил, что, если не дождусь Осипа, я не вернусь в цирк. Шторы уже спустили. Я уже знал, что через минуту меня отсюда решительно попросят. Чтоб задобрить хозяина, я спросил полдюжины и обещал выпить духом. Мне еще не поставили на стол бутылок, — тут стук на черном ходу. Вваливается Савелий, а за ним Осип.
Мы сидели и молча пили бутылку за бутылкой. Осип спросил еще полдюжины. Савелий только хотел открыть рот, Осип перебил его:
— Ты мне скажи, зачем ты товарища топишь? А? Человек страх такой принимает, а ты эту копейку из него вымучить хочешь? Товарищ этот…
— Какой товарищ? — грубым голосом сказал Савелий.
— А Корольков?
— Какой он Корольков? — И Савелий глянул Осипу в глаза: на-ка, мол, выкуси.
— Не Корольков? А как же его? — И Осип прищурился на Савелия.
— Не знаю как.
— А вот не знаешь ты, — и Осип не спеша взял за горло бутылку, — не знаешь ты, браток, вот что крепче : бутылка эта самая, — и Осип похлопал бутылкой по ладони, — или башка, скажем к примеру. Нет? Не знаешь? И я не знаю. Так можно, видишь ты, опробовать это дело. — Осип пригнулся и все глядел прищуренным глазом на Савелия.
Стало тихо.
Савелий смотрел под стол.
— Ну, это… того… конечно… — забурчал он, — известно… — И вдруг взял свой стакан, ткнул в мой: — Выпьем, что ли, и квит!
Я чокнулся и выпил.
— Так-то лучше, — сказал Осип и тихонько поставил бутылку на стол.
— Допиваем — и пошли, — вдруг сказал Савелий весело, как будто ничего не было. — Вы об лошадке можете не хлопотать, мне ведь между делом, раз-два. А вам ведь после удава-то. Верно: страсть ведь какая.
— Уезжать тебе надо, — шепнул мне на ухо Осип, когда мы расходились. — Все одно он тебя
