Владислав Гравишкис - Под уральскими звездами
«Что с ним? Он бредит? — думала Мерсенева. — Какой Винтик? Что произошло в лесу?»
— И дядя Семен приходил. А Вадим Сергеич приехал и добился, чтобы всем, кто меня спасал, разрешили прийти в больницу. Только лыжники придут после соревнования, сейчас им нельзя. А дядя Семен обратно уезжает, потому что у него трактор не готов, директор и так вчера ругался. Они на вездеходе поехали, на том самом, на котором меня из лесу привезли. А я в лесу ни капли не боялся, мама! Только снег глубокий, трудно ходить без лыж, скоро устаешь...
Он рассказывал и рассказывал не переставая, точно боялся, что заговорит мама и скажет не то, что нужно, и поэтому старался говорить сам. Вениамин Алексеевич тронул Мерсеневу за рукав:
— Мальчику нужен покой. Не будем задерживаться.
— Ты иди, иди, мама, — тотчас заторопился Сережа. — Мне хорошо, мне тут даже нравится.
— Хорошо, Сереженька, я пойду. Только ты, пожалуйста...
Не договорив, глотая слезы, она вышла.
БОЛЬНИЧНЫЕ НОЧИ
Сережа хорошо помнил — лыжник, когда выносил его из леса, сказал: «Теперь будет хорошо, теперь все кончилось!» Оказывается, ничего подобного. Ничего еще не кончилось. Вот уже третий вечер наступил, а все еще неизвестно, что будет с ним дальше.
Няня прошла по палатам, включила свет. За стеной в дежурке звенела посуда: там перемывали тарелки после ужина. Дверь в коридор была открыта. Сережа видел своих соседей по палате: пожилого усатого стрелочника Карпа Ивановича и слесаря собольского колхоза Колю Булавкина. Они приоткрыли форточку и украдкой курили, стараясь выдувать табачный дым в щелку. Из форточки клубился густой пар, точно там, за окном, кто-то тоже курил и пускал дым навстречу.
Побродив по коридору, они вошли в палату. Позевывая, Карп Иванович сказал:
— Что ты будешь делать! Ночью спал, днем спал, а теперь опять спать охота. Куда только сон лезет?
Говорил он так каждый вечер, и каждый вечер Булавкин отвечал:
— Отсыпайся, дядя Карп. На работу выпишут — спать некогда будет.
Карп Иванович, как цапля, стоял у кровати на одной ноге и расправлял одеяло. Потом, пропрыгав на месте, балансируя руками, повернулся, снял халат и улегся.
— Это ты верно говоришь, Николай, — кряхтел он, подгребая под себя края одеяла. — На работе не разоспишься. Забо-ота! Только где я работать буду? Вот вопрос!
Ему отняли раздавленную паровозом ногу, и теперь он в стрелочники не годился.
— Устроят, не беспокойся, — ответил Булавкин.
Приподняв рубаху, Коля кончиками пальцев осторожно ощупывал живот. Худое, с выпяченными скулами лицо было сосредоточенным и напряженным. Коле делали операцию желудка, и он на дню раз десять проверял швы.
— Держат! — удовлетворенно проговорил он. — Подрубцевались уже. Скоро пойдет на поправку.
Карп Иванович окликнул Сережу, но тот притворился спящим.
— Ишь ты! Малец-то наш спит уже. Раньше нас успел.
Понизив голос, они разговаривали о предстоящей выписке, о будущей работе Карпа Ивановича, об операциях. Потом в палате воцарялась тишина. Сережа погружался в воспоминания.
Теперь, когда все минуло, и он лежал в тепле и безопасности, все то, что случилось три дня назад, казалось страшным. Как только он вытерпел все это? И ведь нисколько не боялся! Ходил и ходил по лесу, пока не устал и не уселся отдохнуть под сосну.
От этого все и получилось. Если бы не остановился, а продолжал ходить, все бы обошлось. «Закалки у тебя мало оказалось, вот в чем все дело!» — сказал Женя, когда его вместе с Игорем впустили в палату и они разговаривали о случившемся. И прежде чем Сережа успел слово сказать, Игорь уже возразил: «Совсем не в этом, скажешь тоже! При чем тут закалка? Походи-ка ты по снегу столько времени без лыж, посмотрю, какой станешь!» Сережа заметил, что Игорь усердно подмигивает Жене. Понял, что он жалеет Сережу, поэтому так и говорит. Женя не унимался, они заспорили, зашумели. Карп Иванович застучал костылем и велел им убираться, не расстраивать Сережу.
Сережа так и не решился сказать брату, что напинал Винтика, хотя и видел, что брат здорово сердит на собаку. «Я ему задам! — грозился он. — Навек отучу от предательства! Домой приеду и отлуплю: зачем бросил хозяина?» И в самом деле отлупит, а Винтик и не виноват совсем. Эх, как нехорошо! Как все перепуталось после той ночи!
Сережа узнал, что дядя Гриша больше не появляется в доме отдыха: у них с мамой что-то произошло, она не хочет с ним встречаться. Живет дядя Гриша в районном центре, ночует в доме колхозника. Каждый день приходит в больницу, садится где-нибудь в уголке, терпеливо и покорно ждет, когда дежурный врач позволит повидаться с племянником. А впустят в палату — молчит и только смотрит...
А ведь дядя Гриша тоже ни в чем не виноват. Разве он нарочно упал в шахту? Сережа сам вылез из кошевы, сам заблудился в лесу. При чем тут дядя Гриша? Наоборот, надо его, Сережу, ругать за то, что не помог дяде Грише, который мог погибнуть. Послали Сережу за вожжами, а он и этого не сумел сделать. Правда, Серко домой убежал...
Мама ничего не понимает и ничего не хочет понимать. Сережа хотел заступиться за дядю Гришу: пусть она не думает, что дядя Гриша в чем-то виноват, наоборот... Мама не стала слушать и сказала резко, сердито: «Не говори мне о нем, сынок. Не поминай...» Глаза ее блеснули так нехорошо, как еще никогда не блестели. Сережа замолчал...
Самое странное в том, что дядя Гриша сам не верит, что он ни в чем не виноват. Сережа сказал ему, что он мог погибнуть в шахте, а дядя Гриша нахмурился и ответил: «Туда мне и дорога! Не разевал бы рот...»
Однажды, когда дежурная просила его выйти, потому что время кончилось, дядя Гриша кивнул, вытащил грязный клетчатый платок и, никого не стесняясь, вытер слезы. Хриплым, простуженным голосом сказал: «Родимый ты мой!» Хотел поцеловать, но сестра отстранила — лицо Сережи было в коростах, целовать не полагалось. К выходу пошел такой разбитой походкой, словно это был не танкист Силачев, а старик директор Константин Васильевич.
Константин Васильевич тоже не забыл Сережу, вчера прислал с мамой коробку шоколадных конфет. Сережа видел эти коробки в магазине дома отдыха. Продавщица жаловалась, что их плохо раскупают: дорогие. А Константин Васильевич не пожалел денег, купил и прислал. Мама так и сказала: «От Константина Васильевича тебе, сынок...» Сама развязала голубенькую ленточку — шелковая, вон она лежит на тумбочке, — сама клала конфеты в Сережин рот, а когда он больше не захотел, вытерла губы платком.
Дядя Семен тоже изменился. Он был очень скучный и все сокрушался о том, что они отпустили их в тот вечер домой. «Угнать бы вашего Серко на колхозный конный двор, вот и весь разговор. Поскандалил, поскандалил бы Григорий, а все равно пешком бы не пошли...» Покачивал головой и тяжко вздыхал: «И выпили-то всего ничего, а смотри, сколько глупостей наделали! Эх, Урал наш, батюшка! Суров край, с ним шутить не приходится...»
Не изменился только Вадим Сергеевич. Он оставался все таким же спокойным и внимательным ко всем, как и в тот вечер, когда приходил к маме заказывать какао для лыжников. Мама хотела остаться в больнице насовсем, чтобы самой ухаживать за Сережей. Вадим Сергеевич отговорил ее. Сереже она ничем не поможет, о нем хорошо позаботятся, а ей на работе будет легче справиться с горем, отвлечься от дум. Приезжать она может хоть каждый день, ведь до дома отдыха рукой подать. Сережа думал, что мама не согласится, но она согласилась. Кажется, она одного Вадима Сергеевича и слушалась теперь.
Одного за другим вспоминал Сережа всех, кто приходил к нему. Приходило много: и из Светлого, и из школы, и даже из Собольского ему присылали гостинцы. Так что Коля Булавкин даже позавидовал:
— Богато у тебя дружков, Сережка! Ко мне столько не ходит, куда там...
— А что? Хорошо! — одобрил Карп Иванович. — Не имей сто рублей, имей сто друзей. Всегда на выручку придут.
Долго не спал Сережа, вглядываясь в синий огонек ночной лампочки на столе посреди палаты. Задремал далеко за полночь, а проснулся от ощущения, что на него кто-то упорно и пристально. смотрит. Сережа дернулся и открыл глаза.
В палате было светло. На стуле рядом с кроватью сидел главный врач Вениамин Алексеевич и, пригнувшись, осматривал Сережины ноги. Он шумно посапывал. Белоснежный халат при каждом движении шуршал и потрескивал, так туго накрахмалили материю. У плеча доктора, с блокнотиком и карандашом наготове стояла дежурная сестра. Она-то и смотрела прямо в лицо Сереже.
— Мальчик проснулся, Вениамин Алексеевич, — тихо сказала она.
Врач взглянул на Сережу и усмехнулся:
— С добрым утром, Сережка! А мы, знаешь, немножко расхозяйничались тут без твоего разрешения. Не возражаешь?
Он надвинул на ноги простыню и открыл Сережины руки.
— Не возражаю, — сказал Сережа. Может быть, ему сегодня разрешат уйти домой? Он стал пытливо разглядывать врача, но по лицу Вениамина Алексеевича ничего нельзя было понять. Сережка, набравшись смелости, спросил: — Когда вы меня домой отпустите?
