Яков Тайц - Под горой Гедимина

— Я что-то не замечал.

— Нет, правда, правда! — упрямо повторила девочка. — Мне в тюрьме одна тётенька рассказывала.

— А ты… была в тюрьме? Разве маленькие бывают в тюрьме? — спросил Миша.

— Бывают, — мотнула девочка головой. — Только я не маленькая, я только с виду маленькая… Тётенька говорила: в Москве под землёй золотые комнатки…

Миша сел на ступеньку рядом с девочкой:

— А как тебя зовут?

— Онуте, — ответила девочка, поджимая, сколько можно было, босые ноги под ступеньку, — а по-русски Аннушка. А когда буду большая, будут звать Она. Я у дяденьки Корнея живу. — Она показала на сторожку у ворот: — Там…

Миша посмотрел на маленькую, в одно оконце, сторожку:

— Значит, он тебе не папа?

— Ни! Моего папы нету. Его нету…

— Значит, он твой дедушка?

— Ни… Мы раньше не здесь жили, мы раньше там жили.

— Где?

— Там, на Зверинце…

Онуте помолчала и опять осторожно коснулась Мишиного плеча:

— А тебя звать Миколас, да?

— Меня Мишей зовут.

— То всё равно, что Миколас. А моего папу тоже звали Миколас. — Она вскочила, оправила на себе платье: — А я сейчас туда пойду…

— Куда?

— Туда… на Зверинец… где папа. «Нет, очень странная девочка», — снова подумал Миша и спросил:

— А можно я с тобой пойду?

Девочка обрадовалась:

— Ой, пойдём, Миколас, пойдём! Только я у дяденьки Корнея спрошусь.

Она побежала к главному корпусу. Там то и дело проходили врачи, сестры. Взад-вперёд сновали санитары в белых халатах, из-под которых видны были тяжёлые солдатские сапоги.

Дядя Корней размашисто подметал дорожки в обгорелом саду. Онуте подбежала к нему, что-то сказала, он кивнул головой, погладил Онуте по спине и снова взялся за метлу: ширк, ширк…

А Миша и Онуте вышли за ворота. И вот они шагают рядом. Онуте мелко семенит босыми ногами, а Миша старается делать шаги побольше, чтобы не наступать на щели в тротуаре.

По дороге Онуте показывала:

— Вон там была школа. А там была фабрика, где папа работал. А там кино. А вон та гора называется гора Гедимина. А там костёл.

Возле некоторых домов шла работа. Люди разбирали кирпичи, обрушивали шаткие стены. Звенели заступы, ломы, топоры. Город приходил в себя, он оживал, как оживает весной природа после зимней стужи.

Миша старательно перешагивал через щели между плитами.

— Ой, то я знаю! — сказала Онуте. — То так играют. Только позабыла, как называется.

— Это «классы», — сказал Миша. — У нас девочки так играют. А ещё знаешь как они играют? Возьмут верёвку и целый день крутят и прыгают, крутят и прыгают. Ты играла так?

— Ни! — качнула Онуте головой. — Когда фашисты были, я ни в чего не играла.

— Совсем ни в чего?

— Ни.

Миша задумался.

— А почему ты… — начал он и запнулся. Он хотел было спросить, почему Онуте сидела в тюрьме, но не решился и спросил: — А почему ты так хорошо говоришь по-русски?

— А у меня мама была русская, — ответила Онуте. — Она со мной всегда по-русски разговаривала. А папа — литовец. Он на кондитерской фабрике работал.

— Это хорошо, — сказал Миша. — Значит, конфеты приносил.

— Ни, — покачала Онуте головой, — приносить нельзя. Зато от него всегда вкусно пахло так… Я его всегда нюхала.

Они вышли к широкой реке. Блестя на солнце, она быстро текла между зелёными берегами.

Онуте показала на реку:

— А вот это наша Нерис.

Миша вынул красную книжечку и стал записывать: «Нерис». Онуте привстала на цыпочки, заглянула:

— Что ты пишешь?

— Ничего… Дневник. Я ведь путешественник.

— Путешественник? Ой, я ещё никогда не видела путешественников!

Миша улыбнулся:

— Ну вот, сейчас видишь!

Он засунул книжечку в карман. Они пошли вдоль набережной.

Через реку был перекинут мост. Во всю его длину работали красноармейцы — полуголые, без гимнастёрок. Они ловко орудовали топорами. Их загорелые спины маслянисто блестели.

Мост был новенький и весело сверкал чистыми, светло-жёлтыми, точно сливочное масло, брёвнами. Пахло лесом, сосной, смелой. Ветер играл сухими, завитыми в пружинки стружками, катил их по настилу, сбрасывал в воду.

Высокий, широкоплечий, загорелый красноармеец устанавливал в голове моста дощечку с надписью:

МОСТ ВОССТАНОВЛЕН БОЙЦАМИ

ТРЕТЬЕГО БЕЛОРУССКОГО ФРОНТА.

АВГУСТ, 1944.

Миша подошёл к нему:

— Товарищ красноармеец, можно нам пройти на ту сторону?

Красноармеец вытер голым локтем потный лоб и сказал:

— Отчего ж? — Он взмахнул топором, лезвие которого сверкнуло на солнце. — Шагай, ребятки, обновляй! Мосточек надёжный.

— Спасибо!

И Миша и Онуте перешли на ту сторону реки Нерис — обновили мост.

Глава шестая

ЗВЕРИНЕЦ

— Вот здесь Зверинец, — сказала Онуте.

При слове «Зверинец» Мише представлялся Московский зоопарк: пруд с важными чёрными и белыми лебедями и суматошными утками, широкие аллеи, слоновник, площадка, где катают на осликах малышей и где всё время тренькают бубенчики: динь-динь, динь-динь…

А здесь?..

Перед Мишей простиралась широкая немощёная улица. Когда-то она была, видно, зелёной, потому что вдоль узких тротуаров торчали обугленные стволы. За ними видны были разрушенные дома.

Там, в центре, на Страшун-улице, да и в других местах, где дома большие, многоэтажные, — там хоть стены остались. А здесь, на окраине, и того не было.

Груды битого кирпича, чёрных брёвен и головешек безотрадной вереницей тянулись одна за другой во всю длину улицы, насколько хватал глаз.

Наверно, все дома здесь были одинаковые, потому что развалины были очень похожи друг на друга.

Миша с трудом поспевал за Онуте, которая теперь уже не семенила, а шла довольно быстро. Её босые ноги оставляли в пыли, перемешанной с пеплом, ямки. Миша шёл за ней, стараясь не наступать на эти ямки.

— Онуте, — крикнул он, — вы тут жили, да? Где же ваш дом?

Онуте не ответила. Вот она остановилась у одной груды развалин. Ветер с реки трепал её длинное, не по росту, платье.

Миша не выдержал: — Онуте, где же ваш дом?

Онуте молчала, растерянно оглядываясь. Внизу, на реке, весело перестукивались топоры. Один повторял: тут-тут-тут! Другой словно спорил: там-там-там!

Онуте стояла с понурой головой, и казалось, будто она внимательно прислушивается к разговору топоров.

Наконец она подняла голову и тихо сказала:

— Не знаю…

— Чего — не знаю?

— Не знаю, где дом, — еле слышно повторила Онуте.

Миша удивился:

— Как же ты не знаешь? Ведь вы там жили.

Онуте снова стала беспомощно оглядываться:

— Если бы всё целое было… Если бы хоть печка…

— Какая печка?

— Большая такая, белая. Меня папа учил писать… Я гвоздиком на печке нацарапала «О» и «П». То мои буквы: Онуте Петраускайте.

Миша обрадовался:

— Вот здорово! Онуте Петраускайте! Давай искать печку. Ты только покажи, где, ты думаешь, ваш дом.

Онуте нерешительно подвела Мишу к одной из груд и, по-прежнему оглядываясь по сторонам, сказала:

— Может, здесь…

Потом она посмотрела на соседнюю груду:

— А может, там…

— Ладно, — сказал Миша. — Давай ты здесь, а я там.

Он вскарабкался на развалины. Черепица осыпалась. Ноги то скользили, то увязали в щелях между обломками. Но Миша не отступал. Он стал докапываться до печки. Нетерпеливо сбрасывал он глыбы штукатурки, кирпичи, черепичины… Скоро у него заныла спина, заболели руки. Папа, конечно, опять будет сердиться. Вчера пришёл грязный, оборванный после драки в переулке; сегодня опять приду весь чумазый…

— Нашёл? — время от времени кричала Онуте с соседней груды.

— Нет! А ты?

— Я тоже нет…

Дело подвигалось медленно. Немало кирпичей пришлось Мише разобрать. Вокруг него поднялась пыль, он стал чихать и кашлять, но работы не бросал. Вот он приподнял ржавое колено трубы, отшвырнул его и увидел уголок печки. С новой силой Миша принялся за работу. Теперь уже близко. Ещё три черепичины, ещё две… Сколько здесь черепицы, весь город в черепице!

Наконец стала видна передняя стена печки. Миша, вытирая руки о штаны, присел на корточки, долго приглядывался и вдруг закричал:

— Онуте! Сюда!

Онуте мигом спустилась с соседней груды и побежала к Мише.

— Нашёл? — кричала она набегу. — Нашёл?

— Кажется, да… Постой! Нет. Тут вовсе не «О» и «П», а «О» и «Р».

— Где? Где? Покажи! — твердила Онуте, карабкаясь по обломкам к Мише.

Он протянул ей руку, помог подняться. Она присела на корточки рядом с Мишей:

— Где?

— Вот!

На передней стене печки, над её чёрным челом с оторванной дверкой были смутно видны накорябанные гвоздём буквы. Онуте потрогала их, потом обернулась к Мише и тихо сказала: