Виктор Лихачев - Дневник путника
— Немец в Кузьменках недолго был. Освободили нас быстро. Мне в ту пору семнадцать? Да, семнадцать стукнуло. Деревня большая. Молодежи много. Как-то собирают нас всех и говорят: так, мол, и так, собирайтесь на трудовой фронт, окопы рыть. Спрашиваем, где рыть будем? Отвечают нам, что работать будем в своем районе, Арсеньевском, то есть. Работой нас не запугаешь, работы мы не боялись. На дворе август был. Год какой? Сорок второй. Тепло. На станцию пришли налегке, в одних платьях, даже молока с собой не взяли. А зачем? Ведь в своем же районе. Завсегда прийти домой можно. Я даже боялась, что не возьмут, подруги уедут, а я останусь. А боялась вот почему. Когда немцы нашу деревню брали, то есть завоевывали, мы с парнем нашим, сельским, с полевой работы шли домой. А в карманах у нас билеты комсомольские — мы их всегда с собой носили. Смотрим, немцы идут. Нам рассказывали, что тех, у кого находят комсомольский или партийный билет — немцы расстреливают. Что делать? Берем свои билеты и рвем их на мелкие-мелкие кусочки, а затем бросаем в кусты. Но вроде бы все обошлось: немцы на нас внимания не обратили. Ну вот, а когда уже фашистов прогнали, вызывают нас в райком комсомола и показывают нам наши билеты. Все листочки между собой так аккуратно склеены, что хоть по-новому вручай. Стоим. Трясемся. Времена, сами знаете, какие. Но ничего. Пожурили, пожурили, да и отпустили с миром домой.
Так вот. Опасалась я зря. Только вместо машин нас загнали в товарные вагоны и повезли куда-то. День едем, ночь. Приезжаем — поле. Говорят, Смоленская область. Мы в рев. Да что уже поделаешь? Так начались наши мучения. Жили в бараках за колючей проволокой. Паек давали один раз в три дня. Съедали его сразу. Ведь молодые, здоровые, да и наработаешься за день, что будь здоров. Немцы тоже в покое не оставляли. И бомбили, и листовки разбрасывали. Одну на всю жизнь запомнила: "Милые дамочки, не ройте ваши ямочки. Приедут наши таночки, зароют ваши ямочки".
Так доработали мы до зимы. А одежда-то на нас летняя. Просимся домой, хотя бы переодеться. Да какое там! И пришел бы нам всем конец, но есть на земле добрые люди. Мы, кузьменские, держались всегда кучкой. Как-то приходит к нам военный, офицер. Видный такой. И говорит: бегите отсюда, иначе конец вам. Мы ему говорим, что рады бы бежать, да не знаем куда. Узнав, откуда мы, он взял листок, начертил нам через какие деревни идти. Обязательно ночью идите, говорит, а днем отсыпайтесь. Так мы и поступили. Днем спали в стогах, ночью шли. С нами была пожилая женщина. Она предложила побираться по деревням. Мы сначала стеснялись, но кому с голода помирать охота? А в деревнях, сами знаете. Каково было. Однако нам повезло: люди хорошие попадались на пути. Кто картошки даст, кто хлеба. От себя отрывали, но нас жалели. Так и шли. Недели через три добрались до родной деревни. Двоих, правда, в поле оставили. Просыпаемся, а они уже холодные. Замерзли. А дома нас и не чаяли увидеть. Пришла домой, сняла чулки, а ноги черные. Обморозила. Отец привел друга своего, фельдшера, а тот говорит: резать надо, ноги-то. Я белугой реву. Как без ног жить? Он сжалился. Одной мазью помажу, объясняет он мне, завтра утром приду. Ежели чего-то там такого не будет, попробую полечить. Помазал. Утром пришел, посмотрел. Ну, девка, смеется, твое счастье. И стал меня лечить. Только строго-настрого приказал на солнце ноги целый год не показывать. И вылечил, спасибо ему. А родителям тех ребят, что остались лежать в копне сена, мы ничего не сказали. Мы даже не знали, как та деревня называется…
Поздний вечер незаметно переходит в ночь. Мирно стучат ходики. Долго смотрим в окно.
— Дождя бы, — говорит Мария Ивановна. — Картошка совсем пропадает.
— Это точно, — соглашаюсь я. — Без дождя беда. Ночью дождь так и не пошел.
27 июня. И однажды я ушел.
Раннее утро. Сельское кладбище. Могила Андрея. Черная мраморная плита. Его портрет. Когда подошел — вздрогнул. Как живой. Вспоминаю. Фотографировались перед вручением дипломов. Каким он стал через десять лет — теперь не узнаю. А в моей памяти он остался таким же, как на фотографии. Судьба. Поди, скажи, что ее нет. Жил так, как будто знал, что срок недолог. Очень русский характер. Типично русский. Добрый, но взбалмошный. Чистый и грешный. Удалой и расчетливый. Стремление вверх, падение вниз. Андрей. Его слова на прощание, когда уже полоса отчуждения легла между нами: "Ты много думаешь о жизни. Надо меньше о ней думать. Надо жить". И он жил. На всю катушку. Торопился. Будто знал, что не успеет. Будто знал. Удар ножа — нить оборвана. Вечный покой. Пусть земля будет тебе пухом, мой друг. И прости меня. Твою глупость принял за предательство. И не простил тогда. Прости меня сейчас. Если можешь… С тревогой смотрю на небо. Утренние тучки, обнадежив, словно испарились. Опять будет пекло. А мне, чтобы завтра попасть в Плавск, необходимо сегодня пройти километров тридцать. Возвращаться в Арсеньево нет смысла — тогда все сорок набежит. Да еще по шоссейке придется идти. Решено: пусть сегодня будет необычный день. Иду прямиком. Через поля. Ровно на восток. Свобода — это право на выбор. Иду, — куда хочу, иду, — сколько хочу. Понравилось место, приглянулось деревце — остановлюсь. Никто не скажет: быстрей, опоздаешь. Сегодня другой выбор — завтра до обеда попасть в Плавск. Это не прихоть. Чувствую, хотя не знаю, почему именно так чувствую, что если не успею до обеда не застану тех, кого хочу увидеть. На карте — несколько сантиметров, белый цвет с капелькой зеленого. Передо мной — поле без края. Хотя край есть, и я спешу туда. Азарт гонки. Только на восток. Деревни, овраги, нивы, речушки, опять деревни, нивы… Калейдоскоп названий, лиц. Пьяный мужик, бьющий себя в грудь: "Я моряк! Мне здесь тесно. Тесно! Возьми меня с собой, друг!" — это Сычевка. Словно сошедшая с картины Пуссена — Дубрава. Теленок с прекрасными глазами, доверчивый и одинокий — Железница. Здесь же — кавказский малыш на трехколесном велосипеде: "Меня зовут Вова". Здесь же — пустые дома, злая собака, старуха, долго смотревшая мне вслед.
Не знаю, когда ко мне впервые пришло это чувство. Сколько себя помню, живу с ним. Горечь: сколько в мире городов, деревень, где я никогда, никогда не буду. Сколько лиц, которых я никогда не увижу. Какое страшное слово. Вот сейчас я его преодолеваю. Мы уже встретились. Мы пересеклись. С бывшим матросом из Сычевки я сказал, что ему не поможет путешествие, когда в груди тесно. С удивительно тихой и трогательно задумчивой Дубравой — я подремал под ее кудрявыми деревьями. С теленком — я говорил ему что-то глупое, нежное, а он лизал мне руку своим шершавым языком. С этим мальчуганом, старухой. И уже нет этого безысходного никогда.
И еще одно, грозное, перед чем я бессилен, всегда жило во мне. В детстве я уходил на окраину своего маленького городка и часами смотрел на полоску леса на дальнем горизонте. Меня что-то тянуло туда, манило. Будто там — настоящее, а здесь — временное. Там — небесное, здесь- земное. И однажды я ушел. К тому лесу. Шел долго, шел в какой-то полупьяной радости. Когда пришел, увидел обыкновенный лес, обыкновенное поле. И — новый горизонт. Еще одна полоска другого, дальнего леса. И вот так с тех пор — всю жизнь. Почти весь год я нормальный, обыкновенный человек. Живу. Радуюсь и плачу. Мечтаю быть лучше — и грешу. Но раз в году эти две силы — горечь (Александр Грин называл это зовом несбывшегося) и сладкая тоска по небу, по горизонту, что вдали — заставляют меня бросать все, и я ухожу, не в силах противостоять им.
Сегодня был удивительный закат. Я входил в Юсупово. Не буду рассказывать, как приютили меня в общежитии, как всю ночь за стеной пили, пели, танцевали, любили. Уже утром я об этом забуду. А вот закат забыть невозможно. Огромный огненный шар садился за край земли, туда, где я был утром. Я устало брел вверх по бесконечному склону и думал о том, что сил у меня больше нет. Под ногами, как всегда справа что-то пискнуло. Трясогузка. Моя старая знакомая. Огненный шар за спиной покатился вниз. Восток был темен, запад пылал. Сразу же подул ветерок. С каждым дуновением в меня вливались новые силы. Впереди показалось Юсупово.
28 июня. Бабочки.
Не хочу лишний раз копаться в собственном подсознании, но факт остается фактом: оказалось, что я действительно должен был спешить в Плавск. К счастью, я успел. Но до Плавска еще предстояло дойти. По раскаленной от солнца серой ленте шоссе. С постоянным искушением сесть в попутку. Их в этот день останавливалось очень много. Вообще-то я, попадая в тот или иной район, в ту или иную область, имею привычку, наверное, дурную, судить о душевных качествах местного населения по тому, как часто передо мной, путником, останавливаются проезжающие машины. Ведь я не голосую, и если водитель притормаживает — он добрый, отзывчивый человек. И в этом меня никто не переубедит. В Плавском районе, судя по первым дорожным часам, много хороших людей.
Две бабочки-капустницы весело порхают впереди меня. Одна догоняет другую. Они то взмывают вверх, то подлетают почти к самой земле. На меня они не обращают никакого внимания. Сейчас я и впрямь верю, что миром правит Любовь. О ней говорил Христос, о ней сейчас кричали всему миру два этих крошечных существа. Они ликовали, кружась в каком-то немыслимом вихре. Их любовь продлится мгновение, но не покажется ли оно им вечностью? Не миг ли — наша земная жизнь в бесконечном потоке мироздания?
