Юрий Коринец - Привет от Вернера
– Ты думаешь, он в середине?
Гизи посмотрела на меня с удивлением: в какой середине?
– В середине двора? Конечно, в середине! – сказала она.
– А вот и нет, – сказал я. – А вот и нет! Ляпкин не в середине, и даже Воровской не в середине!
– Warum? – спросила Гизи, и я ответил ей:
– Darum.
Надеюсь, вы уже запомнили, что значит «Warum – Darum», я не буду вам больше этого объяснять. Что я раз объяснил, я повторять не буду. А вы запоминайте. Таким образом, прочтя эту книгу до конца, вы уже кое-что будете знать по-немецки.
Итак, я сказал ей «darum» и хитро на нее посмотрел.
– Это мы в середине, – сказал я. – Wir sind in der Mitte.
Она не поняла, как это «мы в середине», когда мы стоим с краю двора, возле стены, а Ляпкин – возле Памятника, в середине двора. Она подумала, что это я так болтаю. Но я вовсе не болтаю. Я ей открыл секрет: что я всегда в середине, где бы я ни был! Вот что интересно! И это не важно, где я стою – у Памятника или возле стенки, – все равно я в середине! А все остальное – дома, памятники, люди, лошади, собаки, деревья – все вертится вокруг меня!
– Понимаешь? – спросил я.
И Гизи кивнула. И я ей сказал:
– А сейчас мы с тобой оба в середине!
И Гизи опять кивнула.
Но я сказал, что лучше всего это видно не в городе, а на даче. В чистом поле это хорошо видно. Я спросил ее, видела ли она когда-нибудь горизонт в чистом поле? И Гизи сказала, что не видела. Я даже удивился: не видела горизонта!
– Никогда-никогда-никогда? – спросил я.
И Гизи сказала, что один раз она немножко видела горизонт у себя в Берлине, между домами и фабриками – ма-аленький кусочек... Мне ее даже жалко стало – не видеть горизонта! Это же очень плохо!
– А на море ты видела горизонт? – спросил я.
На море лучше всего видно горизонт, я в прошлом году был с мамой на море, и мы видели горизонт, и даже не с берега, а с корабля! Мы с мамой там плыли на корабле, все время плыли по морю, все дальше и дальше, и этот круг, горизонт то есть, все время передвигался за нами, куда бы мы ни поплыли – к берегу или от берега, – и мы все время были в середине этого круга. А все люди, которые ехали с нами на корабле, были сбоку, вокруг нас: конечно, близко к середине, но не в самой середине. В самой середине круга всегда были я и мама! Только я и мама!
А Гизи сказала, что она никогда не видела моря. У них в Германии тоже есть море, и туда можно поехать, но это стоит очень дорого, туда ездят только богатые, а ее папа рабочий, и мама у нее тоже рабочая – она работала на швейной фабрике, а потом Гизин папа стал безработным, – куда уж тут ехать на море! Для этого надо слишком много денег. И поэтому она никогда не видела моря. И на даче она никогда не была. Она все время жила в городе и родилась в городе, в Берлине, никуда не выезжала. Вот только первый раз приехала в СССР. И то это им МОПР помог. Если б не МОПР, они бы с мамой не приехали, у них не хватило бы денег. А я спросил ее, кто такой этот МОПР? Что это – такой богатый человек, да? И Гизи рассмеялась. Оказывается, что это вовсе не человек, этот МОПР, хоть он и богатый, – это много людей, целые тысячи, даже миллионы, потому что это такая организация – МОПР: это Международная организация помощи революционерам. Вот что это такое! Все члены этой организации собирают деньги в одну общую кассу, кто сколько может. Гизины мама и папа тоже члены МОПРа, они тоже платят туда деньги, но совсем немножко, копейки, то есть пфенниги, потому что у них в Германии не копейки, а пфенниги, и на эти пфенниги они и приехали в СССР. То есть не на эти самые пфенниги, которые они отдали в МОПР, а на много пфеннигов, и копеек, и пенсов, и других иностранных денег, которые собирали члены МОПРа. Все это Гизи мне интересно рассказала.
А я опять рассказал ей про горизонт. Я сказал, что на даче тоже можно видеть круг горизонта, особенно в чистом поле.
– Ты хочешь видеть горизонт в чистом поле? – спросил я Гизи.
И она сказала, что хочет. Тогда я сказал, что скажу маме и отцу скажу, и ее обязательно возьмут, и никаких денег платить не надо, никаких пфеннигов, просто мы ее пригласим, и все. И Гизи сказала:
– Danke! (Это значит: «Спасибо!»)
Разговаривая, мы с Гизи незаметно подошли к Ляпкину. Он все ходил на своих лыжах вокруг Памятника. Он двигался еле-еле, широко расставив ноги, и пыхтел, то есть сопел. Доказав еще раз, что он Сопелкин. И страшно воображал. Из-за своих лыж. Он стал весь красный.
Когда мы подошли, Ляпкин остановился и посмотрел на нас.
– А у меня лыжи! – сказал он.
Но я это пропустил мимо ушей. Гизи все равно не поняла, и я не стал ей этого переводить. Я это пропустил мимо ушей, а сам сразу его огорошил... Думаете, я насыпал на него горох? Вовсе нет! Зачем мне сыпать на него горох, когда я его и так огорошил, безо всякого гороха.
– Вот ты тут ходишь и думаешь – ты в середине? – спросил я его.
– Как – в середине? В какой? – переспросил он.
– Ну, в середине! Как ты не понимаешь! Вот ты скажи: ты в середине двора?
Ляпкин неуверенно посмотрел вокруг, потом на Памятник Воровскому, потом на нас.
– Да, – сказал он.
– Ну, а вообще? – спросил я ехидно.
Гизи смотрела и слушала.
– Как – вообще? – спросил Ляпкин.
– Эх, ты! Не понимаешь! В середине ли ты горизонта – вот что!
Ляпкин смотрел на меня, моргая. Он совсем растерялся.
– Эх, ты! – сказал я опять. – Ну, скажи вот что: в середине ты земли или нет?
– А ты? – спросил Ляпкин.
– Я в середине! – сказал я.
– Почему?
– Потому что я всегда в середине!
– Тогда я тоже в середине! – сказал вдруг Ляпкин.
Я расхохотался:
– Это ты? Ты-то в середине? В какой ты середине?
– В середине двора, – сказал Ляпкин.
Я опять расхохотался.
– Не понимаешь ты! – сказал я. – Ты в середине двора, а я вообще в середине! Понимаешь? Вообще! Я в середине всей Земли! Всего мира! И Гизи со мной в середине! А ты сбоку!
– Почему я сбоку? – обиделся Ляпкин. – Я тоже в середине!
– Это ты сейчас в середине, потому что мы к тебе подошли! И все равно ты немножко сбоку, потому что рядом. А когда мы с Гизи отойдем, ты будешь совсем сбоку! Сбоку припека!
– Нет, в середине! – сказал Ляпкин. – Я тоже.
– Нет, сбоку припека!
– В середине!
– Сбоку припека!
– В середине!
– Сбоку припека...
Мы могли бы еще долго спорить. Но Гизи нас перебила.
– Was ist los? (То есть: «В чем дело?») – спросила она.
Я ей объяснил, в чем дело.
– Ach, laß ihn! – сказала Гизи. – Er ist ein Dickkopf! (To есть: «Ах, оставь его! Он толстоголовый!»)
– Как? – спросил я. – Толстоголовый? – и посмотрел на Ляпкина: у него действительно была толстая голова.
Но Гизи сказала, что «толстоголовый» – это значит «глупый», который ничего не понимает. Так в Германии говорят. Я засмеялся. Я сказал Ляпкину:
– Ты толстоголовый!
И мы отошли.
Мы шли в сторону, а снег все сыпал и сыпал, и Ляпкин все смотрел сквозь снег в нашу сторону, а потом опять продолжил свой долгий путь вокруг Памятника на лыжах.
У Гизи была лопата в руках; она шла, подбрасывая лопатой снег, и вдруг сказала:
– Wollen wir ein Haus bauen. (To есть: «Давай строить дом».)
– Давай! – сказал я, побежал домой и принес лопату.
И мы стали строить из снега дом. Снегу было много, повсюду во дворе сыпал снег и лежал слой снега, а по краям еще и стояли сугробы. Мы выбрали большой сугроб и стали его обрабатывать.
Липкий снег хорошо обрабатывается. Из него можно высокую башню построить, и она не развалится.
Но мы строили не башню. Мы строили такой эскимосский дом, в котором на Севере эскимосы живут, – я в книге видел. В таком доме даже тепло, даром что он из снега. Гизи тоже слышала про эскимосские дома. Оказывается, эскимосы в Германии известны.
Гизи сказала, что мы будем два эскимоса: муж и жена. Только это секрет. Чтоб никто не знал. И я согласился. Мы стали быстро строить. Работы хватало! Гизи обрабатывала стены и крышу, а я в сугроб вкапывался. Чтоб можно было влезать. А то что это за дом, если в него нельзя влезать!
Ляпкин сошел со своих лыж, взял их под мышку и подошел к нам – смотреть, как мы строим. Он смотрел и сопел.
– Я тоже хочу делать дом, – сказал вдруг Ляпкин.
– Ты не сможешь! – возразил я. – И у тебя лопаты нет!
– Я буду лыжей копать!
– Не сможешь ты лыжей копать!
И Ляпкин стал совсем грустный.
Я объяснил Гизи, чего он хочет, и Гизи сказала:
– Пусть!
Пусть он будет наш сын. И копает с нами. У эскимосов дети всегда с родителями копают.
Я не очень хотел, чтоб он был наш сын, но уж ладно. Раз Гизи так хочет.
– Ты хочешь быть наш сын? – спросил я. – Тогда будешь копать!
– Хочу! – повеселел Ляпкин.
– Ты должен ее звать «мутти», а меня «фати» – это по-немецки, – сказал я. – Потому мы твои мать и отец!
– Ладно, – сказал Ляпкин.
– Скажи: «Ладно, фати».
