Юрий Коринец - Привет от Вернера
– Где? – Я нарочно смотрю в другую сторону.
– Да не туда смотришь! – тянет меня за руку мама. – Вон, видишь?
– Вижу...
– Пойди с ней поиграй!
– Не хочу я...
– Почему?
– Так...
– Что это за «так»? Ничего не бывает «так»... Просто стесняешься ты, как красная девица!
Ну вот! Вот мама и сказала эти слова! Понимаете, в каком смысле она это сказала? Это было, конечно, очень неприятно!
– Вовсе я не красная девица!
– Тогда подойди!
– Не хочу я!
– Ну, как знаешь! – сказала мама. – Будь красной девицей...
Краем глаза я смотрел на Гизи – она разгребала лопаткой снег...
Я нарочно сказал, что не хочу к ней подойти. Я очень хотел подойти! Неплохо бы построить с ней какую-нибудь крепость. Но оттого, что мне очень хотелось подойти, я еще больше не мог подойти! Понимаете? Разве с вами такого не случалось? Конечно, случалось!
И тут вдруг выскочила эта сумасшедшая собачка! Собачка выскочила из-за угла, постояла секунду как вкопанная, покосилась на нас, а потом вдруг кинулась с лаем на Гизи! Я знал эту собачку – она часто гуляла у нас во дворе со своей старушкой хозяйкой; она была очень глупая, часто лаяла ни с того ни с сего, вот как сейчас. Не старушка, конечно, а собачка. Наверное, она увидела, что Гизи новый в нашем дворе человек, вот и кинулась сдуру на Гизи.
Гизи испугалась. Хотя эта собачка была совсем маленькая, но очень уж свирепая: вся лохматая, с нависшими на глаза космами грязно-белых волос, как фурия какая-нибудь, с налитыми кровью глазками... Что такое фурия? Фурия – это ведьма. Я всегда звал эту собачку фурия, хотя на самом деле ее звали Жужу.
Эта фурия накинулась на Гизи с вытаращенными глазами, оскаленными зубами, брызгая слюной, как сумасшедшая! Она уже схватила Гизи за пальто! И никто не приходил Гизи на помощь! И тут я пришел ей на помощь! Я подбежал сзади к Гизи, выхватил у нее лопату и хлопнул фурию по лохматому мягкому месту! Она взвизгнула и помчалась в сторону. Весь ее пыл сразу пропал!
– Пшла отсюдова! – взмахнул я лопатой. – Пшла!
– Эй, мальчишка! Ты что обижаешь собаку? – Это кричала хозяйка Жужу, семенившая к нам через двор.
– Пусть ваша собака не нападает на детей! – сказала мама.
Я посмотрел на Гизи... Она мне улыбалась! Улыбалась своей особенной немецкой улыбкой, которую я видел первый раз. Вот так мы с Гизи и познакомились. И я доказал, что я не красная девица! Если я и был красной девицей, то очень недолго.
ТРЕТЬЕ ПИСЬМО ВОРОВСКОМУ
Так мы стали с Гизи друзьями – наконец-то! Мама сказала, что это для меня очень полезно – общаться с Гизи, – потому что она в совершенстве знает немецкий. Разговаривая с ней, я могу совершенствоваться в немецком языке. А еще полезно общаться с ней просто так, потому что она девочка. Нельзя же все время играть только с мальчишками. «Это значит быть однобоким», – сказала мама. А я не хочу быть однобоким. Девочки – это совсем особый мир, я уже вам это доказывал, и надо с этим миром общаться. У девочек можно многому научиться. Аккуратности, например. И еще многому, о чем вы даже не подозреваете. Особенно если это девочка из другой страны. Это особенно интересно.
И все же я часто оставался однобоким – все так же гулял во дворе с Воровским. С Гизи я играл в основном дома. Потому что ей нельзя было много гулять – она часто простужалась. К нашей суровой зиме она привыкала медленно. Гизину маму пугали наши морозы – в Германии ведь нет такой зимы. К тому же Гизи была очень слабой, мама и старалась ее держать побольше дома. А я наоборот – почти все время гулял. В любую погоду – нам с Воровским все было нипочем!
И переписка моя с Воровским шла вовсю! Правда, это была какая-то односторонняя переписка, потому что писал все я, а он не отвечал. Но я на него не обижался, хотя мне приятно было бы получить от него письмо. Мне очень хотелось с ним поговорить, письменно, если уж нельзя с глазу на глаз. Ведь он может рассказать много! Как он делал революцию, как воевал с фашистами за границей, как его убили... Все это мне мама рассказывала, и отец рассказывал, но хотелось бы все это услышать от Воровского самого. Из первых уст. Из первых уст всегда интереснее. Но он не пишет и ничего не говорит!
Зато он мне иногда подмигивает, когда я на него долго смотрю. Особенно во время снегопада. Кто его знает – может быть, он когда-нибудь и напишет. Или сам зайдет. Раз уж он умеет перемигиваться...
А пока уж, так и быть, пишу ему я. На днях я ему опять написал письмо:
«Дорогой Воровский! Сегодня ночью я летал – высоко-высоко, над морозной Москвой. Она вся была в синей дымке, в инее, и наш дом был в инее, и ты... Я сам тоже был в инее, но мне было тепло! Я ведь тоже закален, как и ты, и морозов не боюсь. Мы, русские, люди закаленные. А вот Гизи не закаленная: она морозов боится. Но это и понятно: она немка и нездорова. Она и приехала-то к нам в СССР лечиться. Гизи всегда грустная, потому что думает о своем папе, который остался в Германии. Он там делает революцию, как и ты делал. Потому что он пролетарий. Он за нас. А мы за него. Жаль только, что мы не можем ему помочь революцию делать. Мы-то у себя сделали, а они должны у себя делать. Каждый должен делать сам, сказал Иосиф. Мы им, конечно, немножко помогаем. А сейчас я должен Гизи помогать. Чтобы она веселая была. Играть с ней. И все ей дарить. Все, что захочет. Любую игрушку, даже самую дорогую. Ну, пока! Сейчас я пойду с Гизи играть, а то она там что-то плачет в своей комнате. Юра».
РАЗГОВОР О СЕРЕДИНЕ
В небе над Москвой уже несколько дней живут облака. Солнца теперь не видно, зато стало тепло. И Гизи стала больше гулять.
Я вышел вместе с ней во двор. Ляпкин Маленький был уже там. Снег вовсю сыпал с неба большими пушистыми хлопьями, весь воздух был полон падающих хлопьев, и в середине этой метели стоял облепленный снегом Памятник Воровскому, и Ляпкин Маленький ходил вокруг него на лыжах. Потому что Ляпкину купили новые лыжи.
Метель была густая-густая. Крупные снежинки сразу липли на лицо и таяли. И Москва вдали, позади Памятника Воровскому, тоже гаяла. Таяла, но не растаивала. Как на киноэкране. Очень было красиво! Я очень люблю метель!
Я сразу сказал Гизи:
– Schau, ein russischer Schneesturm!
Я ей по-немецки сказал. По-немецки «метель» называется «снежный штурм». Потому что снежинки тогда штурмуют землю. Как маленькие парашютисты.
Гизи посмотрела, прищурившись, вверх, и на ее ресницы сразу сели три снежинки. У нее очень длинные ресницы, у Гизи. И в рот ей влетела снежинка.
– О! – сказала Гизи. – Frau Holle schüttelt ihre Betten!
Она это очень интересно сказала, я никогда не слыхал. Это в переводе значит: «Тетя Метелица выбивает свои перины». Но Гизи не сказала «тетя», то есть «Tante», она сказала «Frau», то есть «женщина». Так по-немецки обращаются к женщине. Когда у нас обращаются к женщине, допустим к какой-нибудь Ивановой, то говорят «гражданка Иванова». А немцы бы сказали «Frau Iwanowa». Но сказать «женщина Метелица» или «гражданка Метелица» – звучит как-то неуклюже. Потому я перевел вам «тетя Метелица». Хотя она нам никакая не тетя. Какая она нам тетя? Смешно!
Я спросил у Гизи: почему Метелица выбивает перины? И какие перины? А Гизи сказала, что Метелица, которая живет на небе, иногда делает у себя уборку. И тогда она взбивает толстые перины, на которых спит. Потому что она любит спать на толстых, мягких перинах. Она вообще любит поспать. И когда она спит, на земле никакого снегопада нет. А когда она делает уборку и взбивает свои перины, на нас сыплется снег. Вроде пуха. Ведь человеческие перины набиваются пухом, и когда их взбивают, из них сыплется пух. А Метелица набивает свои перины снегом, и из них сыплется снег. Знаете, какие у нее перины? Облака у нее перины, вот что! Потому что она спит на облаках! Там у себя – в небе...
Я спросил Гизи:
– Wer hat dir das gesagt? (To есть: «Кто тебе это сказал?») А Гизи в ответ улыбнулась.
– Mein kleiner Finger hat es mir gesagt! – сказала она. (To есть: «Мой мизинец мне это сказал!»)
Как вам это нравится? Хитрая все-таки Гизи! Здорово она умеет сказать! Но я тоже здорово могу сказать. Если захочу.
Мы с ней медленно шли по двору, ловя ртом снежинки, которые всё падали и падали, залепляя все кругом: и Памятник Воровскому в середине, и Ляпкина Маленького, который неуклюже ходил вокруг на своих новеньких лыжах.
Я показал пальцем на Ляпкина и спросил Гизи:
– Du denkst er ist in der Mitte? (To есть: «Ты думаешь, он в середине?»)
А Гизи сказала:
– Man soll nicht mit dem Finger zeigen! (To есть: «Нельзя показывать пальцем».)
– Warum? («Почему?») – спросил я.
– Darum, – ответила Гизи. – Es ist nicht schon! (To есть: «Потому! Это некрасиво!»)
Почему некрасиво? Странно! Но Гизи объяснила, что показывать на что-нибудь пальцем некрасиво. Надо показывать глазами, поворотом головы, в крайнем случае просто рукой, но не пальцем. Это невоспитанно.
И тогда я показал в сторону ходившего на лыжах Ляпкина головой и спросил:
– Ты думаешь, он в середине?
