Лариса Евгеньева - Лягушка (Повесть и рассказы)
Мурашов сел, оглядывая тесную, не намного больше вагонного купе, комнатушку. Единственное, чего здесь хватало с избытком, так это высоты потолка, и тому, кто находился здесь, начинало казаться, будто он попал на самое дно поставленного стоймя пенала.
Эра ушла на кухню — отгороженный от купеческой кухни закуток с третью окна.
— Эрочка, — окликнул Андрей Семенович, — холодильник набит до отказа! Дерзай на свое усмотрение! Так вот, — продолжил он, — я, разумеется, не вижу в понимании зрячего, однако иногда… — Он запнулся, подыскивая формулировку. — Иногда мне кажется, что чем-то похожим на зрение я все же обладаю. Прикосновения, запахи… — Он помолчал. — Главное, конечно, звуки. Для вас они — что-то привычное, малозначащее, а для меня каждый звук — это предмет, или движение, или характер, или расстояние, или чувство… Мир как бы состоит из звучащей материи. У каждого предмета свой голос. Для вас трамваи грохочут однообразно, а для меня нет двух одинаковых. Ты никогда не прислушивался, как стучит дождь утром или вечером?
— Разве есть разница?
— Конечно. А как он стучит по асфальту или подоконнику?
Мурашов отрицательно покачал головой и принялся перебирать разбросанные на журнальном столике яркие конверты с пластинками — на многих из них были иностранные надписи.
— Хочешь послушать?
Мурашов вздрогнул от неожиданности и растерянно протянул Андрею Семеновичу конверт с пластинкой. Тот поставил пластинку на проигрыватель, и комната вдруг огласилась птичьей трелью.
Уменьшив огонь под кастрюлей с супом, Эра прошла в комнату с изразцами, села за письменный стол, положив перед собой стопку бумаги, взяла ручку и включила стоявший тут же маленький диктофон. Он заработал, и оттуда донесся размеренный и глуховатый голос Андрея Семеновича. Правду говоря, Эра ничего или почти ничего не понимала из того, что она переписывала с кассеты, поэтому делала она это привычно-механически, улавливая через открытую дверь россыпь птичьих голосов и обрывки разговора.
— У меня много пластинок с записями разных звуков. Кое-что привозили из-за границы друзья. Пение птиц, звуки леса, шум моря, колокольные звоны… Раньше я боялся тишины. Мне нужна была иллюзия внешнего мира. Теперь… Что ж, со временем приходит умение обращать взгляд внутрь себя. Искать мир в себе. Человеческий мозг, знаешь ли, самая невероятная и самая поразительная вещь во Вселенной! — Андрей Семенович насторожился и приложил к губам палец. — Тс… Сейчас запоет пеночка…
— Ничего, — вежливо сказал Мурашов, выслушав птичье теньканье.
— Интересно, как она выглядит?
— Да я, в общем, не разбираюсь в птицах.
— А это сойка.
— По-моему, так себе голосок.
— Любопытнейшая птица! Видел ее когда-нибудь?
— Сойку? Нет… Воробьев видел, серые такие, маленькие и прыгают, ворон — те черные… Ну, еще клювы у них большие. Кур! Живых — на картинке, в магазине — потрошеных. — Мурашов фыркнул.
Через полчаса Эра выключила суп, сварила пачку пельменей, и они пообедали. Мурашов вполне освоился и уже не казался таким зажатым. Впрочем, так происходило с каждым, кто первый раз встречался с Андреем Семеновичем; очень быстро забывалось о том, что он «не такой», а следовательно, с ним нужно как-то по-особенному себя вести.
Совершенно освоившись, Мурашов принялся наскакивать на Андрея Семеновича, защищая свое полное право учить только те предметы, которые ему понадобятся в будущем и к которым он питает склонность — физику, например, или математику, — и полностью игнорировать географию, биологию и английский, которые только заполняют мозг ненужным мусором.
— Какой в этом вообще смысл? — прожевывая пельмень, воскликнул он.
— А что ты предлагаешь?
— Я предлагаю разделять по классам — математический, гуманитарный, естественных наук… Или по школам! А кто не хочет учиться вообще — того и не заставлять. Пять классов окончил — и гуляй!
— И много таких, которые не хотят?
— Ого! Еще сколько!
Андрей Семенович молчал, о чем-то задумавшись. Эре нетрудно было догадаться — о чем. Наверное, догадался и Мурашов.
— Не исключено, — проговорил наконец Андрей Семенович, — что впоследствии они пожалеют об этом и захотят учиться, а время будет утеряно безвозвратно.
— Может быть, — пробормотал Мурашов. Потом сказал: — Насколько легче было бы жить, ну и… распределять свое время, свои занятия, что ли, если бы человек знал, в чем будет смысл его жизни. Иначе очень трудно.
— А ты считаешь, что все в жизни должно быть легко? Смысл жизни… Чтобы на этот вопрос ответить, нужно всю жизнь тем и заниматься, что отвечать.
— То есть жить?
— Вот именно.
— Но ведь человек должен знать, будет у него в жизни хоть что-нибудь стоящее или нет. Иногда бывает так тошно! Конечно, словес кругом хватает: сами, своими руками, гип-гип тру-ля-ля, но ведь это всего лишь словеса. Сам… а как сам? Вот вы, например…
— Что я? Смысл жизни у всех один: реализация своих способностей, стремление к счастью, если хочешь… Может, то, что я сказал, ты тоже назовешь словесами, я не знаю…
Мурашов отрицательно покачал головой, но как-то вяло, без задора. Они посидели еще немного и вскоре ушли, попрощавшись с Андреем Семеновичем, который пригласил Мурашова заходить к нему запросто, без церемоний. Мурашов молча кивнул — он по-прежнему был какой-то словно пришибленный, и лишь на улице он сказал Эре:
— Знаешь, после всех этих разговоров — «учиться — не учиться», «смысл жизни» и прочая, и прочая — я чувствую себя так, будто жалуюсь на плохой аппетит человеку, умирающему от голода. Короче говоря, препаршиво.
— Это с непривычки. Знаешь, для меня Андрей Семенович никогда не был каким-то особенным. Ну, то есть в обычном смысле ничем не выделялся.
— А это уже «с привычки», — хмыкнул Мурашов. — Что, ты сама не можешь понять, чего все это ему стоило? Получить образование и все остальное…
— Да… Просто страшно представить. У них ведь книги, знаешь, толстенные такие, и страницы с точечками. То, что для нас одна-единственная книга, для них — полшкафа.
— А что ты там в другой комнате на магнитофоне гоняла?
— Это его статья. Он надиктовал, я переписала, а потом отнесу машинистке на перепечатку. Он ведь философ. Закончил философский факультет, защитил диссертацию.
— То-то я ничего не понял. А вообще — как он живет?
— Так и живет. Приходит его племянница, прихожу я. Да и он сам наловчился — в окрестных магазинах его знают, столовая за углом, он сам может из пакета себе что-нибудь сварить… У него есть брошюрки печатные, три книжки. В журналах еще печатается.
— Ты к нему часто ходишь?
— Сейчас стараюсь почаще. В прошлом году у него была секретарша печатала, переписывала с магнитофона, читала ему нужные статьи. Андрей Семенович, когда получает, как он говорит, кругленькую сумму за книжку, берет секретаршу. Но в один прекрасный миг денежки кончаются — и секретарши исчезают. Последняя была, кажется, шестая. На моей памяти, естественно. Профессионалы покидают корабль, и за штурвал встает секретарша-любитель! — Эра со смехом раскланялась.
— Я… — Мурашов запнулся и нерешительно договорил: — Я ведь тоже могу помогать, переписывать и все такое.
Эра молчала.
— Знаешь, лучше не надо, — сказала она наконец. — То есть приходи, конечно, — заторопилась она, глянув на вспыхнувшее лицо Мурашова, — ну, просто в гости, поговорить, чай попить. Андрей Семенович… В общем, ему неприятно, когда помогают из жалости. Я ведь там выросла, для меня он лет до шести был дядя Адя, я действительно не думала и не замечала, что он «не такой»…
— А чего ты решила, что я из жалости?
Эра пожала плечами, а потом рассмеялась:
— Вспомнила смешное! В прошлом году, я как раз была у него, звонок в дверь: являются детки, класса приблизительно четвертого, веселые такие, краснощекие. «Вас назначили нам в подшефные, мы будем убирать у вас в квартире и ходить в магазин!» Даже тряпку для пола с собой принесли, представляешь? Конечно, я их спровадила. Андрею Семеновичу было очень неприятно. А потом, оказывается, уже не при мне, они приходили еще раз — с вожатой. Вожатая решила, что детки что-то напортачили, и пришла лично уговаривать подшефного. Подробностей я не знаю, но атака и на этот раз была отбита.
— Ладно, я не навязываюсь, — сказал он уже без обиды.
— Но ты приходи, если захочешь! Просто так.
Он состроил неопределенную гримасу и сказал:
— Посмотрим.
Двенадцатого декабря был день рождения тетушки. Она готовилась к нему целую неделю и предвкушала его совсем как ребенок. Эру начинал душить смех, когда тетушка абсолютно серьезно не могла решить, какую же скатерть следует постелить на стол: просто белую, белую с розовой каймой или голубую в синий цветочек (скатерть непременно должна гармонично сочетаться с темно-серым тетушкиным платьем). Холодильник был забит; в серванте благоговейно хранилась умопомрачительной красоты коробка каких-то невиданных конфет, за которыми тетушка два с половиной часа стояла в очереди.
