Избранное в двух томах. Том 1. Повести и рассказы [1987, худ. Б. Н. Чупрыгин] - Анатолий Иванович Мошковский
Я горел. Нервы напряглись, и я ничего не видел и не слышал. Дернул, и мне повезло. Я спрятал в карман два упругих кольца. И снова стал искать прядку подлинней.
Раздался свист — я не обратил внимания.
Раздался крик:
— Драпай!!
Я отпустил хвост и… и очутился в сильных руках. Кто-то так схватил меня за плечи, что хрустнули кости. Кто-то ударил по затылку — я мотнулся в сторону. Я стал вырываться, выкручиваться, но руки колхозника были как кузнечные клещи.
— С-сукин сын! — выругался он. — Больно? — Он запустил в мою шевелюру руку и выдернул несколько волосков.
Я взвыл от боли.
— Еще? — Он опять выдернул несколько волосков. — А ей, думаешь, не больно? Она что — неживая? — Он пнул меня локтем в бок.
Стал собираться народ. Я весь горел. Все было как сон. Я молчал и не просил отпустить. Даже вырываться перестал.
— Вот сдам милиционеру… Эй, позовите там постового!
Я пропадал.
— Да отпусти ты его, подумаешь, дело какое! — зашумели вокруг. — Как бы самого за битье не взяли.
И он отпустил меня, но самым оскорбительным образом: коленцем под зад. Ни на кого не глядя, весь красный, мокрый, горящий, я быстро пошел, почти побежал от этой лошади, от этого колхозника, от базара.
В переулке меня нагнал Гаврик.
— Больно бил? — деловито спросил он, расправляя в руках гривку добытых волос. — Какой же ты неловкий!
— Не всем же быть ловкими! — крикнул я и чуть не стукнул его по голове.
Я шел, тяжело дыша. Не верилось — вырвался!
Скоро мы сидели с Гавриком на подоконнике в подъезде, и он учил меня, как плести леску. Для этого нужно было взять два, четыре или шесть волосков и, разъединив их на две части, крутить в пальцах. Потом колена связывались в леску.
Леску мы плели самую универсальную — в четыре волоса, и наутро я поймал на нее десяток пескарей.
Весь этот день, и следующий, и всю неделю жгло меня воспоминание о базаре. Даже рука в запястье болела, как только вспоминал.
Во сне меня обступали кричащие люди, выкручивали руку, хлестали чем-то гибким по лицу, орали в самые уши мне. Я просыпался в поту, вскакивал с койки, собираясь куда-то бежать. Так продолжалось до тех пор, пока однажды я снова не пошел на базар. Может, я и не пошел бы туда, если бы Гаврик как-то не спросил у меня:
— А если эта оборвется? Больше тебя и на вожжах не затащишь на базар.
И тогда я пошел.
Я ничего ему не ответил и пошел. Я должен был доказать себе: не боюсь.
В этот раз я был спокоен и осмотрителен. Был опытен и знал, что меня ждет в случае провала. Все знал. Знал, на каком хвосте надо остановиться, как рвать и как оглядываться, чтобы не вызывать подозрений.
На три длинные лески нарвал я волос. Все шло хорошо. Но я не уходил.
Нарвал еще на одну, и никто ничего не заметил. И лишь тогда спокойно ушел я с базара.
Больше мне не пришлось рвать волосы из лошадиных хвостов, потому что рыба не обрывала лески — бралась мелочь, и потому, что в продаже появилась более удобная жилка… Да и я стал куда взрослее.
1963
Ночь у Лучесы
С криками и визгом мчались мы к Двине.
Мчались через сквер, и в одном из уголков его я увидел Костю. Пристроившись с ногами на скамейке, он запоем читал толстенную книгу. Я придержал шаг и тихонько щелкнул его по голове:
— Поехали купаться!
Костя отмахнулся.
— Отстань! О Миклухо-Маклае читаю.
— Потом дочитаешь… Какая сейчас водичка!..
Заткнув уши, Костя отвернулся от меня и углубился в книгу. Я бросился догонять ребят. Не хочет — не надо. Он редко с нами купался или ловил рыбу. Зато с книгами не расставался. Ходит по скверу и на ходу читает или заложит между страниц палец, нахмурит лоб и мечтает о чем-то. И глаза его смотрят далеко-далеко…
Когда мы возвращались, он шел домой, долговязый, сутулый, с худенькой бледной шеей, и шептал что-то. Я догнал его.
— Ох и водичка!..
Костя иронически посмотрел на мои мокрые волосы, на рубаху, облепившую тело, и скривил губы:
— Не тянет.
И с горящими глазами стал рассказывать о Новой Гвинее, о том, как не сразу завоевал Миклухо-Маклай доверие папуасов. Все это я знал, но не перебивал Костю и слушал о его мечте побывать на Берегу Маклая, посмотреть на пальмы и кольца атоллов, искупаться в синих лагунах…
Костя сходил с ума от «Сказок южных морей» Джека Лондона, бредил китами и акулами, джунглями Амазонки, пучеглазыми крокодилами Сенегала…
Я тоже лишался рассудка от этих стран, особенно ценил марки с австралийскими птицами киви, с малайскими тиграми и африканскими жирафами. Я играл во все географические игры, проводимые в те годы «Пионерской правдой»: называл имена полузабытых путешественников, чертил на картах походы Васко да Гама, отвечал на каверзные вопросы, рылся в книгах, набирал и терял очки, получал красивые географические дипломы.
Ничуть не меньше Кости рвался я куда-нибудь к реке Ориноко, Ключевской сопке на Камчатке или к земле с терпким названием — Мозамбик. И мне было непонятно, почему Костя держится свысока.
Дня через три после нашего разговора я сказал ему:
— Костик, пойдем с нами на Лучесу. Идем на ночь. Много ребят собирается… Знаешь, как там будет!..
— Ты думаешь, интересно? — Одна щека его дрогнула.
— Увидишь!.. Да тебя мама не пустит.
— Меня? Пусть только попробует! — ответил Костя. — Так ты думаешь, стоит?
— Спрашиваешь!
— Хорошо, подумаю.
Через два дня он ехал с нами в трамвае к окраине города.
Не всех пустили на ночь, и я удивился, что Костя был с нами. На нем была спортивная курточка, плотные брюки, а через спину висел модный в те годы фотоаппарат «Турист». Под мышкой Костя держал туго набитый портфель с припасами, и это было очень смешно: точно не на речку собрался, а на школьный сбор.
В вагоне мы хохотали, передразнивали друг друга, строили рожицы. Костя же держался чинно: серьезно смотрел в окно, и со стороны, наверно, казалось, что он и незнаком с нами.
Мы слезли на конечной остановке, пересекли железную дорогу и пошли вдоль линии. Сыпанул грибной дождик, и мы едва успели юркнуть под прислоненные к елям щиты от снежных заносов. Светило солнце, шел дождь, и струйки его ярко сверкали в лучах; рельсы и
