Янис Яунсудрабинь - Белая книга
— Спасибо, бралис![8] — от всей души поблагодарил Расий.
Но не всегда с цыганами сходило гладко. Как-то все у нас работали в поле. Был там и я. Смотрим — идут по прогону к дому две цыганки.
— Беги, Яник, быстрехонько домой, — говорит мне хозяйка. — Да скажи, чтоб сворачивали, дескать, дома никого нет.
У меня душа ушла в пятки, но, понимая важность поручения, я побежал домой.
Нагоняю цыганок возле хлева и говорю, что дома никого нет, пускай идут в другое место.
Им бы, отвечают, отдохнуть немножко. Притомились.
— Еще украдете чего-нибудь… — набравшись храбрости, говорю я.
— Ах ты, гусенок! — откликаются цыганки и идут себе дальше.
— Все на замке! — следуя за ними, уведомляю я.
— Не украдем! Не бойся! А ты, малый, вынеси-ка нам кружечку, водицы испить. В глотке пересохло, весь день шли.
— Кружка в доме, а ключ у хозяйки. Неужто из ведра нельзя напиться? Мы все так пьем.
— Не пристало цыганке поганить ведро у добрых людей! — отвечает гостья.
Слова эти показались мне столь разумными, что я непременно вынес бы им кружку, если б мог войти в дом.
— А может, в амбаре найдется кружечка? — спрашивает вторая цыганка.
— Понятно, найдется, — отвечаю я куда приветливей. — Да мне до ключа не дотянуться.
Тут я почуял, что слишком разговорился, и строгим голосом велел им уходить. Но цыганок так мучила жажда, что они уходить и не думали. Сказали, чтоб я не беспокоился, ключ они, мол, сами достанут, только бы знать, где он. А потом на место положат, никто и не узнает.
— А мы тебе ножичек-складень за это подарим!
И цыганка помахала передо мной отличным ножичком.
— Да вон он, ключ, в соломе на крыше, — показал я.
Цыганки влезли на крыльцо, пошарили в соломе на крыше и вытащили железный крюк.
Это был наш ключ от клети.
Теперь мы все втроем возились у двери. Но не так-то просто было отворить нашу клеть. Казалось, вот-вот подцепит крюк щеколду, ан нет, дверь не отмыкается.
К счастью, в этот миг к садовой калитке подошла моя бабушка. Должно быть, наши с поля приметили, что цыганки все не уходят, и бабушка прибежала поглядеть, что у нас творится. Увидав, как мы ковыряемся в замке, она завопила не своим голосом:
— Черти! Дьяволы! Воры!
— Уймись! Уймись! — Цыганки замахали руками. — Мы же ребятенку помочь хотели… Он бы нам кружечку вынес, водицы напиться.
Бабушка подбежала к нам, оттолкнула меня, выхватила крюк и кинулась к куче хвороста. Она вытащила увесистую палку и собралась было постращать ею цыганок, да те ужо улепетывали. И пить мигом расхотели.
В другой раз пошла бабушка в клеть цыганке хлеба отрезать, а та на пороге сидела и кормила грудью ребенка. Приманила цыганка курицу и сунула под одеялко.
Бабушка вынесла ей хлеб и говорит:
— Вот, милая, ешь на здоровье. Но больше не проси. Самой есть нечего.
Тут курица услыхала бабушкин голос и тихонько заквохтала. Цыганка и говорит:
— Тише, дитятко, не плачь, мы теперь с хлебушком, — закутала курицу детским одеялком и собралась удирать.
Курица почуяла беду и закудахтала громко.
— Ты эдак! — рассвирепела бабушка и схватила с крыльца косовище.
Но цыганке курицу отдавать неохота, воровка знай вертится и вопит:
— Скаженная! Ребенка убьешь! Разве я виновата, что твоя дохлятка сама под одеялко влезла!
Наконец курица выскочила из одеяла, и бабушка успокоилась.
Все эти мелкие происшествия со временем забывались, и цыганки, придя на хутор, смело смотрели нам в глаза, будто ничего и не было. А если кто помянет их плутни, они только посмеются и скажут:
— Так ведь это, милые, наше ремесло!
КОБЫЛКА
Хозяин купил у какого-то заезжего торгаша маленькую черную кобылку. Была она неказистая, ледащая, по к середине лета стала гладкая, залоснилась, как взрослая откормленная лошадь. А какая была смирная, надежная! Хозяйский Янис, бывало, подымет ей передние ноги, и она служит, как собака. А то на голову ей напялит свою шапку. И она разгуливает в шапке набекрень, как важный барин. Когда лошади разбредались по загону, только крикнешь: «Кобылка! Ко мне!» — и она тут как тут, будто конь из сказки. Пролезет между жердями изгороди и ветром подлетает к нам. Мы ее водили за собой, как щенка, угощали всякими лакомствами. Брюквой, морковью, бобами, горохом — всем делились мы с нашей подружкой, а она тянулась мягкими губами к гостинцам у нас в руках.
Так прошло лето. Кобылка сильно подросла. Я больше не доставал до ее морды, когда она подымала голову. Дни все чаще бывали холодные, дождливые. Случалось, вперемешку с дождем сеялась снежная крупа. Лошадей больше не выпускали на выгон. Кобылка стояла теперь в конюшне, в высоком тесном стойле. Когда я в первый раз зашел ее проведать, то едва разглядел в темноте белую отметину у нее на лбу. Я всегда припасал гостинец: хлебную корку, картофельную шелуху или еще что-нибудь. Она просовывала морду в щель высокой загородки и губами нащупывала угощенье. Мы с ней водили дружбу и зимой.
Но однажды утром, спозаранку, когда все еще спали, в батрацкую пошел хозяин с фонарем в руке и дрожащим голосом сказал:
— Спите! А в конюшне…
Во всех углах тотчас зашуршали сенники. Люди в испуге вскакивали с постели.
— Воры? — спросил дедушка, поспешно обувая деревянные башмаки.
Я поднял голову, жду, что будет.
— С кобылкой — беда!
Хозяин заплакал, и я вмиг будто заразился от него: уткнулся лицом в подушку и давай реветь, словно меня крепко поколотили.
Все встали, пошли поглядеть, что случилось с кобылкой. Только мы с матерью остались дома. Не хотел я видеть кобылку мертвой, с застывшими губами, с тусклыми глазами, как у заколотой овцы.
Люди, воротившись, сказали, что беда не так уж страшна, кобылка повредила ногу. Верно, лежа, под воротца сунула. Пока лошадь еще растет, это ничего, разве что в том месте нога будет толще. Понятное дело, надобно немедля ехать за старым Причем, пока нога не набухла, не загноилась.
Днем, собравшись с духом, я пошел проведать больную, принес ей несколько морковок. Вижу: стоит она, бедняжка, с перевязанной ногой.
— Кобылка! Кобылка!
Лошадка подковыляла к воротцам на трех ногах. Я потрепал ее по морде и протянул морковь. Кобыла шевельнула губами, вздохнула и поскакала обратно, к задней стенке закута. Не приняла моего угощения.
Через несколько дней слышу, взрослые говорят, что с кобылкой худо: копыто загноилось, смердит. Жалко, хороша лошадка! Да можно ли этак по-дурному строить стойла? Нешто не знают: загородку надо делать глухую, до самого пола, чтобы лошадь, лежа, ногу под нее не подсунула.
Когда пришла весна, мне больше всего полюбилось играть за сараем. Там у плетня я сидел на припеке один-одинешенек в россыпи цветущих одуванчиков. Рядом высился холмик свежей земли, и я знал, кто под ним лежит. Один за другим срывал я одуванчики и втыкал их во влажную землю, украшая ими холмик. А если вдруг больно щемило сердце, я слез не удерживал. Ведь никто меня не видел. Ну, а подойдет кто-нибудь, я проворно шоркну рукавом по глазам и принимаюсь напевать.
ПРИВИДЕНИЯ
Зимними вечерами мы сумерничали, засиживаясь порой до глубокой ночи. Все бывало, сидят тихо, не шелохнутся. Лишь во тьме то тут, то там вспыхивают красные точки. Это огоньки в трубках. Тишина, только курильщики попыхивают да чей-то голос рассказывает чудесные истории про разных чудовищ, про чертей и мертвецов. Голос этот бывал грубый, бывал и тонкий, доносился то из-за печки, то от окна, то из угла у двери. Но откуда бы ни шел он, все мы сидели и слушали, а он рассказывал:
— Скрувер-то — не отец того, что нынче в волости заправляет, а еще тот, старый Скрувер… Так вот, стало быть, шел он как-то ополночь из корчмы домой. А дело было летом. Небо хоть и заволокло, да летняя ночь светлая, все видать. И вдруг глянул под ноги — дорога пропала. Окрест кусты, кусты, так и кружат перед глазами. Но он не испугался. Видит, вроде бы узенькая стежка тянется, ну, думает, пойду по ней. Тут, откуда ни возьмись, навстречу ему молодой барин, щеголь щеголем. На голове шляпа трубой, сам в черной паре, в белой манишке, сапоги наваксены, блестят. Скрувер-то был не робкого десятка, не свернул, на барина прямиком прет.
— Ты что? Драться со мной вздумал? — кричит барин и руки раскинул, проход загородил.
— А ты чего на дороге путаешься? — Скрувер ему в ответ. Остановился и оглядел встречного с головы до ног. Барчук, как все барчуки: долговязый, узкоплечий. Только хотел с ним схватиться, как вдруг, на свое счастье, приметил: у молодого-то барина вроде коровий хвост, кончик за голенище сапога засунут. Присмотрелся хорошенько — ей-ей хвост! Тут у Скрувера волосы дыбом. А барчук пристает, драться подначивает. «Ну, — думает Скрувер, — коли вправду это сам нечистый, все равно мне конец. Так лучше уж помру с честью». Драться так драться.
