Игорь Ефимов - Таврический сад
Вокруг стадиона протекала речка, полная килек и головастиков; мы их ловили иногда и пускали в банки с водой, чтобы основать зоологический кружок. Больше во всем саду не было никакой живой добычи для нашего кружка, и он сам собой развалился, но мы каждый раз забывали и снова налавливали полные банки. Как-то неинтересно было ловить без всякой полезной цели. Только когда начинались спортивные соревнования, мы бросали ловлю и высаживались на высоком берегу речки, — это считалась собственная трибуна нашего двора.
Теперь, в костюме, я впервые в жизни увидел так близко настоящий футбол солдат против моряков. Как громко они дышали на бегу: «хы! хы! хы!» Солдаты играли в майках, моряки, конечно, в тельняшках, и судья еле изворачивался среди них; он был беспристрастный летчик, и каждый старался его незаметно ударить. Все были облеплены тополиным пухом, особенно мяч. Целые облака этого пуха падали с окружающих деревьев, плавали по полю, запутывались среди штанг, на штрафной площадке. Вратари без всякой нужды ныряли в них вдали от мяча для собственного удовольствия. Невозможно было предсказать, какая команда сильнее. Моряки бегали очень быстро и метко били между ног солдатского вратаря, зато у солдат был страшный удар сапогом; они могли добить до моряцких ворот с любого конца поля, если бы им дали мяч и позволили спокойно прицелиться. Моряки пускались на любые хитрости, чтобы этого не допустить. Что и говорить, это была настоящая игра, не какой-нибудь пуговичный футбол и братья Красненькие.
С самого начала я чувствовал нестерпимый зуд и желание броситься на мяч, схватить его руками. Мне казалось, будь у меня собственный футбольный мяч, я бы ложился с ним спать под одним одеялом, ходил бы в кино и театры. Но папа написал маме, чтобы она ни в коем случае не покупала мне мяч, что это у меня врожденный вратарский инстинкт, так как он сам до войны был тоже вратарем, и, если купить собственный мяч, инстинкт от этого сразу погибнет и ничего путного из меня не выйдет.
Это было настоящее мученье — бороться с инстинктом. Никакой надежды на победу. В любой момент я мог сорваться и выскочить на поле. Я прыгал в ауте и щелкал резинкой, переступал черту и тут же выдергивал ногу назад, как из кипятка. Какой-то мальчишка перестал смотреть на футбол и уставился на меня, и я тоже уставился на него и, не видя мяча, понемногу успокоился.
Не скажу, чтобы он мне сразу не понравился. Даже наоборот. Я всегда хорошо отношусь к рыжим, потому что неизвестно еще, что хуже — быть рыжим или чтоб тебя никуда не принимали. Этот был рыжий до неузнаваемости, не знаю, стал бы я с ним меняться.
Потом я о нем забыл. Зашел за ворота и стал смотреть на поле, вцепившись в сетку, как настоящий малолетний преступник. Так мне гораздо легче было бороться с инстинктом. Прямо передо мной прыгал солдатский вратарь в распущенной гимнастерке (тот самый, которому я, может быть, брат), и я его каждый раз громко предупреждал, в какое место сейчас забьют следующий гол. Слишком я увлекся этими предупреждениями, не чувствовал, что сзади на меня ни с того ни с сего тихо напали. А когда почувствовал и оглянулся, было поздно — он уже убегал.
Это был тот самый рыжий мальчишка.
Что он там делал за моей спиной? Я побежал за ним, чтобы узнать, и тут же растянулся, запутавшись в штанах, в своих чудных зеленых шароварах. Он перерезал мне щелкальную резинку, негодяй!
— Презренный трус! — заорал я (или еще какую-то грубость в этом роде) и помчался за ним. Шаровары приходилось держать рукой, но я несся с огромной скоростью, меня гнала настоящая сила ненависти. «Ну погоди, мало тебе, что рыжий, еще захотелось! Я тебе покажу! Испортил мне новый костюм, как предатель, получишь теперь у меня!»
Скрыться ему было невозможно, сверкал своей головой издалека, как сигнальный огонь. Вот он близко уже, сейчас я его настигну! Ага, устал уже, садится на скамейку — сейчас, сейчас начнется расплата.
И тут кто-то передо мной внезапно возник.
Прямо-таки вырос из-под дорожки. Я чуть не врезался головой.
Это был Сморыга.
Нет, он не тонул в реке, его не били враги и не арестовывали милиционеры. За его спиной была видна вся шайка-банда, они смотрели на меня молча со своих двух скамеек, и рыжий тоже был вместе с ними, а народу кругом никого, как выжженная пустыня. Значит, я с разгона залетел в самое их логово.
— Маленьких бить, — сказал Сморыга и пошел на меня. Остальные тоже встали и пошли окружать меня. Видимо, все это у них было отработано заранее, чтобы уж не оставалось никакой надежды на спасение. Я только успел подумать, что мама будет очень беспокоиться и хорошо бы написать ей записку, но меня уже совсем окружили.
— Атас! — закричал вдруг кто-то и все нарушил. — Сморыга, атас! Он с ножом!
Сморыга отпрыгнул назад и крикнул:
— Ты что?! Бросай нож! Бросай, не то хуже будет!
— Да что вы. Какой нож? — сказал я и убрал пустую руку из-за спины. Шаровары, конечно, сразу упали.
Все же я не понимаю: это что, действительно так смешно, когда у человека падают штаны? Не такой уж это редкий случай; в бане, например, никто не придает значения таким пустякам. Может, они и в баню не ходят уже? В общем, хохотали они страшно, некоторые старушки на далеких скамейках встали и отсели еще дальше. Выжженная пустыня вокруг будто еще больше выжглась от их смеха. Они катались по скамейкам, визжали, обнимались, хотя я уже давно поднял штаны и подвязывал их веревочкой. Наконец Сморыга взял себя в руки и сказал:
— Ну, все, амба. Конец. Раз так, — Рыжий, иди сюда. Ты ему штаны перерезал?
— Я, ну да, я! — закричал Рыжий. — Кто же еще другой.
— Молоток! Рыжий сегодня молоток. Но и ты, — он ткнул в меня пальцем, — ты тоже молоток. Значит, вам нужно стыкнуться. Молоток с молотком, а мы посмотрим. Валяйте. Начали.
Вся шайка-банда встала вокруг нас кольцом. Рыжий тоже хотел встать в круг, но его вытолкнули вперед. Видно, ему очень не хотелось стыкаться, он никак не ожидал такого оборота. Глядя на него, у меня тоже пропала вся сила ненависти, даже жалко его стало. Почему-то мне представилась одна нелепая вещь: как он лежит ночью в кровати и смотрит в потолок. Долго лежит и не засыпает, вспоминает свою несчастную жизнь. Хотя почему же нелепая, я ведь тоже так лежу, и довольно часто. Только что потолок другой и следы фонарей на нем другие, а так никакой разницы; а штаны я починю, продерну резинку булавкой и завяжу, мама даже не заметит, и не будет ей лишних огорчений, и мы все вместе с Рыжим будем ходить на футбол, и все будет отлично, и дружно, и хорошо…
Тут он как раз на меня кинулся. Завизжал для храбрости и полез, тыча вперед кулаками, — я еле успел увернуться. Но он сам почему-то упал — упал и смотрит на свою шайку-банду. А они ничего. Тогда он снова кинулся на меня и снова сам упал, кричит, что я ему ножку подставил. Тут я только понял! Он нарочно притворялся, хотел, чтобы они меня исколошматили всем скопом за нарушение правил. Сам же мне костюм испортил; мама старалась, покупала, а теперь еще так притворяется. Ну, как я его возненавидел в тот же момент! И только он на меня кинулся третий раз, я ему так звезданул, что он уже по-настоящему заверещал, прикрыл лицо руками и согнулся аж до коленок.
А потом полез в карман и достал бритву.
Он шел на меня, неся впереди бритву.
Он замотал руку платком, чтобы не порезаться самому, а только меня.
Он был еще больший мерзавец, чем Сморыга.
У меня бритвы, конечно, не было, и я посмотрел на них: неужели они позволят ему сейчас так нечестно меня зарезать? И сразу понял, что позволят. У них даже глаза сверкали от нетерпения, плевать они хотели на всякие правила.
Я вспомнил мальчика со змеей и еще Мишку Фортунатова — вот бы где пригодилось его геройство с острой шпагой. Мне было так страшно, так не хотелось умирать. Наверно бы, я убежал, как последний трус, но бежать было некуда, они бы меня ни* за что не выпустили.
Когда мы сцепились, я сразу схватил его за руки и повалил. Мы катались по земле, он вырывал несколько раз руки, но я каждый раз находил их снова в нашей свалке и схватывал и все время старался прижиматься к нему лицом, чтобы он не порезал мне глаза. Мы оба визжали, плакали и рычали, вся шайка-банда прыгала и кричала: «Так его! Кусай! Руби!» Это был настоящий бой гладиаторов не на жизнь, а на смерть. Мы катались до тех пор, пока не закатились под скамейку. Я быстро выскочил, а он не успел и начал ползать под скамейкой, пытаясь порезать меня оттуда. Это уже была с его стороны настоящая глупость, ошибка слепого бешенства. Я упал ему на руку обеими коленками, отнял бритву и искромсал ее в мелкие клочки.
Какая это была победа!
Меня всего трясло, и я думал только о том, как бы мне не заплакать, смелому победителю. Рыжий лежал под скамейкой один и непрерывно кричал «ой-ой-ой», будто не он только что собирался меня порезать. Я мог бы избить его ногами, мог придавить скамейкой — я все мог. Меня просто распирало от счастья и могущества, я не знал, что мне делать дальше, с кем еще следующим драться.
