Геннадий Михасенко - Неугомонные бездельники

— А при чем тут мой отец? — встревожился я.

— Завхоз, как-никак. Может, подробности какие.

— Хм… Ну, ладно, дядя Илья, я пошел.

Странно, Борька обратил внимание на топор, а я — хоть бы хны. За стеной жулики, а я спокойненько в шахматы наяриваю!.. Испускали бы мошенники какие-нибудь лучи воровские, их бы сразу — приборчиком, а то ведь такие же люди, как все.

Кипяток плескал на ботинки, на штаны, обжигал колени, я только дрыгался, крякал, да менял руки.

Разлилась рекаВо все стороны,

снова прозвучало во мне. Чьи это стихи? Чего они ко мне привязались? И без окончания… Пушкина?.. Нет, вроде… Может, из «Деда Мазая и зайцев», там тоже наводнение?.. Нет, там по-другому… И вдруг мне захотелось, чьи бы ни были строчки, закончить их, чтобы складно было. Рифма — хоть килограмм: река — дурака, чеснока, свысока. Вон сколько! Дурака, конечно, не надо в наводнение впутывать, а то еще утонет, а вот «свысока» — хорошо, сразу много получается: и река, и небо, и в небе — самолет или птицы. Лучше птицы, стаями, тревожно — ведь наводнение. Кстати, стороны — вороны самая та рифма. Ага-а, стишки, попались!

Я не заметил, как оказался дома, как начал мыть посуду, и, лишь ополаскивая последний стакан, опомнился, потому что стих, наконец, получился.

Разлилась рекаВо все стороны,Зырят свысокаЗлые вороны, —

продекламировал я и вдруг понял то, что все стихотворение — мое. Все! Никаких Пушкиных и дедов Мазаев! Мое! Просто первые строчки как-то сами сочинились, а последние сочинил я сам. Ну, и Гусь! В поэты попал!.. От восторга у меня пересохло горло, я нацедил самоварной воды, чокнулся со своим уродливым отражением в самоваре и выпил.

Было полседьмого, а родители не приходили. Я забрел в спальню и, прислушиваясь, уставился на ядовито-желтое пятно на стене, которое потому, наверно, и пожелтело, что сочились из склада какие-то нечистые пары, раз там жулики. Смутно-смутно доносились голоса. Я забрался на спинку кровати и припал к стене ухом. Голосов было много, и много каких-то шуршаний-шелестений. Значит, разбираются. Может, уже и милиция нагрянула.

— Ай-ай-ай, Володя, нехорошо! — донеслось вдруг, как мне показалось, из-за стены, и от неожиданности я чуть не брякнулся на пол.

За косяком кто-то прыснул. Я, сжав кулаки, бросился в кухню. Конечно, это был Борька. Извиваясь от смеха, он бессильно поднял руки.

— Сдаюсь!

— Нет уж, хохотун! Ты меня сколько раз пугал! — крикнул я и для проучки влепил ему щелчок.

Борька притворно сморщился и, почесывая лоб, зашипел:

— Ну, Гусь!.. Хотел до концерта отомстить ему за вчерашний проигрыш, а нарвался на мордобой… Конечно, так легко: сперва дураком делать, а потом обыгрывать.

— Тебя и кувалдой не свихнешь, мститель! Сколько до концерта?.. О, хватит на партию, садись, проверю, что ты за мститель, остра ли у тебя шпага.

Мы начали.

Борька решил ошеломить меня и первые восемь ходов сделал пешками. Это меня не ошеломило. Я спокойно развил свои фигуры, рокирнулся и кинулся в атаку. Борька задумался и закрякал, набирая под верхнюю губу воздух. Поздно задумался, уже трех пешек и слона нет, теперь крякай не крякай — крышка.

— Петрушка, Боб, получается, — заметил я. — Утром тебе не везет, вечером — тоже.

— Похоже, — согласился Борька.

— Так всю жизнь и промаешься, если книжки по шахматам читать не будешь… Вон их у меня сколько, бери.

Борька глубоко и печально вздохнул и, после того как я с шахом взял у него конем ферзя, молча смахнул с доски всю свою черную армию. То ли Борькина печаль, то ли эта разлетевшаяся черная армия напомнили мне вдруг сочиненное стихотворение. Я вздрогнул, поймал Борьку за руку и прошептал:

— Слушай, Боб, я стихи сочинил!.. Сам! Понимаешь?.. Ничего ниоткуда, ни слова, все сам! — Борька поднял на меня серьезные глаза. — Хочешь прочитаю? Слушай! — И, задрав лицо к потолку, я протрубил:

Разлилась рекаВо все стороны,Зырят свысокаЗлые вороны.

Ну как?

Я знаю, что у Борьки критический нрав, а проигрыш мог распалить его еще больше, но стихи мне казались такими безгрешными, что к ним просто невозможно придраться.

— Ничего, — сказал Борька, чуть подумав. — Только страшновато: и река разлилась, и вороны.

— Наводнение, — пояснил я, ликуя.

— А-а, и по воде, наверно, утопленник плывет.

— Почему? Никаких утопленников! Вода чистейшая!

— А чего тогда воронам зырить?.. Они что, дураки, что ли, зырить на чистейшую воду!

— Хм… Ну, ладно, пусть утопленник, — согласился я горько, потому что именно от этого вся картина стала страшной.

Борька что-то прикинул и произнес:

— Теперь лучше… А кто утопился?

— Я откуда знаю! Ты же сам придумал.

— Так из-за твоих же ворон, — оправдался Борька.

— Не ворон, а воронов! — зло поправил я.

— Какая разница!

— А такая, что у ворон нету рифмы, а у воронов есть! — прокричал я. — И хватит!.. В стихах ты хуже разбираешься, чем в шахматах!.. Тебе только покойников подавай!

Борька небрежно усмехнулся, поставил на доску белую пешку и щелкнул ее по голове. Я решил, что под белой пешкой он имеет в виду меня, выдвинул на середину черную пешку и так долбанул ее, что она сделала двойное сальто-мортале. Под ней я подразумевал, конечно, Борьку. Он это понял, и мы вместе отходчиво рассмеялись.

— Боб, уже семь! — спохватился я и опять глянул на желтое пятно, точно обвиняя его в отсутствии родителей.

Борька уловил мою тревогу и спросил:

— Ты чего сегодня к складу прицеливаешься?

— Да так, — уклончиво ответил я, не желая посвящать Борьку в темные складские делишки. — Айда на концерт.

Мы зашли за Славкой, за Юркой и отправились.

У крыльца Куликовых уже теснились двумя рядами стулья, табуретки и даже одна скамейка, опертая одним концом на чурбак, потому что была без ножек. Взрослых пока не было, зато мелюзга, пища и повизгивая, барахталась клубками, спихивая друг друга с двухметровой доски, специально, видно, положенной для них на землю. Карапузам этот живой концерт — зрелище ого-го-го! А то у них ни песочниц, ни качель, ни лесенок — ничегошеньки, один шлак у забора да картофельные очистки.

Мы уже заранее выбрали себе место — на дровянике. Он стоял, врезавшись в огород, прямо против сцены. По углу вскарабкавшись, как коты, мы улеглись на ржавую крышу так, что видны остались одни наши макушки.

Сени Куликовых были открыты, там чувствовалась возня и нервозность. На крыльцо выскочила Нинка, в царском венце с лентами, в марлевом пышном платье до пят, и стала привязывать веревку поперек сцены. У нее не клеилось, она злилась, дергалась. А у меня даже ладони зачесались — эх, как бы я сейчас эту веревочку натянул!.. Наконец, кое-как, с провисом, закрепив ее и перекосив свой царский венец, Нинка шмыгнула за кулисы, мелькнув марлевым подолом.

— Для занавеса! — хихикнул Юрка. — Химики.

Хмыкнул и Борька, но заинтересованно.

Закутанная в черную цветастую шаль, пробежала Мирка. Вернее, не пробежала, а не знаю, как это назвать одним словом, потому что Мирка не просто бегала, а вертелась на бегу, прыгала боком, по-сорочьи, и скакала задом. Копошащихся малышей она перемахнула, как костер.

— О! — крякнул уважительно Юрка. — Ха, гляньте, — дрессировщик с волкодавом!

Это был Генка, в черных брюках и белой рубашке. Круто изогнувшись, он тащил тяжеленный футляр с баяном. Рядом, чуть выше Генкиного ботинка, преданно семенил Король Морг. Мы свистнули Генке. Он натужно улыбнулся нам, махнул рукой и, пыхтя, поднялся на крыльцо. Король Морг метнулся на нижнюю, самую высокую ступеньку, сорвался и заскулил. Малыши подсадили его, и дальше полез он сам, прямо по-пластунски. Наверху щенок наткнулся на козявку, наверно, потявкал на нее, заходя с разных сторон, ударил лапой, понюхал, фыркнул, тряхнул большой ушастой головой и уплелся в сени.

Выскочил Генка и с неожиданной проворностью подтянул веревку, а тут же подоспевшие Мирка с Нинкой подвесили к ней на прищепках две простыни, которые тотчас превратили крыльцо в настоящую сцену.

Юрка аж простонал — все закрылось и не над чем поиздеваться больше. Но тут притопали две старухи — первые зрители, и Юрка прямо скрючился от смеха. Он и нас заразил, рожа! Мы даже сползли ниже, чтобы отсмеяться, но, когда выглянули опять, удивленно выгнули губы — «зал» был почти полон, а люди подходили и подходили. Значит, прочитали афишу. Еще бы — на уборную приколоть! И тетя Зина Ширмина пришла, хозяйка ранеток и овчарки Рэйки. Тетя Зина, толстая и нарядная, сама пела в клубе «Транспортник», и у нее был вид знатока, мол, сейчас разберемся, что здесь к чему. Ширмина всегда подчеркивала, что она не простая птица, и даже ругала нас как-то театрально-культурно.