Петер Гестел - Зима, когда я вырос

В этом незнакомом доме я разговаривал о маме. У нас дома мы этого не делали. Не знаю почему. Не говорили — и все.

Может быть, я стал предателем?

Папа пожал бы плечами, если бы я ему об этом рассказал. А если бы спросил, не стал ли я предателем, он ответил бы: «Если хочешь быть предателем, то ради бога, я не возражаю».

Дверь у меня за спиной открылась, и в комнату кто-то вошел. Я обернулся и к своему изумлению обнаружил, что это не Зван, а девочка с длинными черными волосами и очками в железной оправе на носу. Она была не слишком большого роста.

Я показал большим пальцем за спину, в сторону своего дома, и сказал:

— Э-э-э, я живу вон там, я одноклассник Звана.

Она кивнула.

Я показал на закрытые раздвижные двери и сказал:

— Зван думал, что она спит, но она не спит. Тебе правда тринадцать лет?

Девочка ничего не ответила. Она была похожа на школьную учительницу в уменьшенном масштабе.

— Зван зовет ее тетей, — сказал я. — А ты знаешь почему?

— Наверное, потому что она его тетя.

— И ты тоже зовешь ее тетей?

— Нет, мамой.

— Почему?

— Потому что она моя мама.

Она смотрела мне прямо в глаза. Для девочки она уже очень долго со мной разговаривала. Я к такому не привык. Я чувствовал это даже коленками; еще немного — и мне пришлось бы схватиться за стол, чтобы не упасть.

— Ты Томас Врей, — сказала она. — А я Бет Зван. Пим — мой двоюродный брат. Как ты себя чувствуешь, Томас?

— Доктор снова разрешил мне есть всё, — сказал я.

Она на миг насупилась.

Шутку о том, что доктор разрешил все есть, я украл у Мостерда. Он всегда так отвечает, когда папа спрашивает его о здоровье. Бет не могла этого знать. Но улыбнулась она совсем незаметно. Так я решил. Улыбаться — это вообще чуть-чуть, а улыбаться незаметно — и вовсе чуть-чуть-чуть.

— Ты вырос, — сказала она.

Бет подходила все ближе ко мне. От волнения у меня заболел живот. Она была в точности того же роста, что и я, ни на сантиметр больше, ни на сантиметр меньше. Она обошла вокруг меня, потом остановилась совсем рядом, наши носы почти соприкасались. От нее пахло остывшим раствором порошка для кипячения белья, очень приятный запах.

— Ты какой-то бледненький, — сказала она. — Ты достаточно ешь меда?

— Мед у меня скоро из ушей польется, — сказал я.

Она быстро отошла от меня, выдвинула ящик из темно-коричневого шкафчика — и быстро вложила мне в правую руку ослепительно чистый носовой платок.

— Не только мед из ушей, но и кое-что из носа, — сказала она. — Пожалуйста, высморкайся!

О боже, подумал я, неужели заметно, я же знаю, что нос время от времени надо вытирать.

Я хорошенько высморкал нос. Я никогда в жизни еще не сморкался, стоя совсем рядом с девочкой; мне стало ужасно неловко.

Когда я протянул ей платок обратно, она поморщилась.

— Ты что, он мне больше не нужен, оставь себе.

— Спасибо, — сказал я, — от него приятный запах. Я буду каждый час сморкаться в твой платок, независимо от того, надо или нет.

— А где Пим?

— Пошел в «Вана», — сказал я. — За печеньем «Мария».

— А-а, — сказала Бет, — он там всегда стоит мечтает, а все эти нахалки лезут без очереди.

— Вы зовете Звана Пимом, да?

— Да, Пимом.

— И правильно, — сказал я. — Пит — поганое имя.

— Ты всегда так сквернословишь?

— Я? Сквернословлю?

— Ты уже видел мою маму?

— Еще бы.

— Что она тебе сказала?

— Много всего.

— Вы с Пимом вместе играли в детстве, помнишь?

— Нет, — сказал я. — Зван вообще никогда не играет.

Ей понравилось, что я называю ее двоюродного брата Званом.

Я с первой минуты влюбился в Бет по уши. Но не Думаю, что она с первой минуты влюбилась в меня по уши.

— Вы со Званом просто забыли, вам было тогда по четыре годика.

— По четыре года? Нет, не может быть.

— Тебе что, никогда не было четыре года?

— Конечно, когда-то было, но ужасно давно.

— Ден Тексстрат — тебе что-нибудь говорит это название?

— Да, это тихая улица, там отлично можно играть в футбол в одиночку, там есть глухая стена.

— Ты все забыл о том времени, когда тебе было четыре года?

— Конечно, помню — я ходил тогда в христианский детский сад.

— Почему в христианский?

— Он был близко от дома, там рассказывали всякие интересные истории, ах ты господи, про Авессалома и Давида, до сих пор помню. Авессалом хотел стать царем, но царем уже был его отец, и тогда Авессалом подумал: а укокошу-ка я папу. Получилось черт знает что, Авессалому пришлось взять ноги в руки, но улепетывая, он запутался длинными волосами в кустах и там повис.

— Каким грубым языком ты говоришь! — возмутилась Бет.

— Он барахтался, как рыба на крючке, а потом Иоав пронзил его три раза копьем. Давид плакал об умершем сыне; воспитательница заливалась слезами, рассказывая об этом, а я нет — мне было просто очень интересно.

— Это хорошая история. Только очень уж много ты употребляешь грубых слов. А ты понимаешь, о чем в ней речь?

— Конечно, я же ее тебе рассказываю.

— Речь в ней идет о борьбе между отцом и сыном — о борьбе между могуществом и молодостью.

Я не понимал, о чем она.

— Это отличная история, — сказал я, — тебе она тоже нравится?

Бет рассмеялась.

— Любой сын узнаёт в ней себя, даже если сыну четыре года.

— Зван никогда ничего не рассказывает о Ден Тексстрат — она здесь совсем рядом, рукой подать.

— Да, я знаю.

От моей истории мне стало тепло и приятно. По-моему, Бет тоже разрумянилась.

— Только не разговаривай о ней с мамой или с Пимом, — сказала Бет.

— Неужели они не знают историю про Давида и Авессалома?

— Да нет же, глупенький, не говори с ними о Ден Тексстрат.

Я вытащил из кармана носовой платок, потому что струйка из носа достигла верхней губы, и снова громко высморкался.

Двумя пальцами Бет собрала крошки со стола и ссыпала их в одну из тарелочек. Я смотрел на ее бледные руки и коротко подстриженные ногти.

— Я так испугалась, — сказала она, не глядя на меня, — я так испугалась, когда услышала, что у тебя умерла мама.

— А кто тебе об этом рассказал?

— Твой папа. Я случайно встретила его на улице. И спросила: «Как поживает малыш Томми, как поживает ваша жена?»

Я вздохнул и подумал: какая вежливая девочка.

— И тогда он мне рассказал. Пиму я на всякий случай не стала говорить.

— Папа ни разу не упоминал ни о какой встрече, — сказал я. — Он никогда не рассказывает об обыкновенных вещах — о том, что происходит за углом или что он делает в городе.

— Когда я услышала, что вы с Пимом оказались в одном классе, я подумала, что, наверное, скоро тебя увижу.

И Бет смущенно засмеялась.

Я тоже смущенно засмеялся, но у меня получилось не так хорошо, мой смех был больше похож на фырканье и иканье.

— И вот ты наконец пришел, — сказала она. — Почему ты не снимаешь пальто, Томас?

Я медленно снял пальто.

Пим был ее двоюродным братом, ее мама приходилась ему тетей, и мне было запрещено разговаривать про Ден Тексстрат. Когда чего-то не понимаешь, то можно спросить, как и что, но когда ничего не понимаешь, то и спросить ничего не можешь, потому что не понимаешь, с чего начать.

За столом мы сидели втроем. И ничего не говорили.

Бет намазывала мед на несколько печений «Мария».

Зван аккуратно и медленно счистил шкурку с двух яблок. Одно из них он потом отдал Бет, второе оставил себе.

Мне он не дал ничего, хотя Бет и поставила передо мной блюдечко.

Красивыми ножичками они разрезали яблоки пополам. И каждый дал мне по половинке. Теперь на моем блюдечке лежало целое яблоко, а у них по половине.

Бет и Зван разрезали свои половинки на маленькие кусочки и съели их жутко аккуратно, не было слышно ни звука.

Я откусил кусок яблока зубами и с удовольствием услышал свое собственное чавканье — в этом доме на Ветерингсханс было слишком тихо.

Потом мы все съели по печенью с медом. Пальчики оближешь! От сухого печенья «Мария» я всегда кашляю, а «Мария» с медом тает на языке, это еще вкуснее, чем «Наполеон».

Я подумал: сразу видно, что у них за столом не каждый день сидят гости.

— У нас здесь почти никто не бывает, — сказала Бет.

Я ни о чем не стал спрашивать.

Но я не хотел, чтобы опять наступило долгое молчание.

— Понятно, — кивнул я, — но я ни о чем не спрашиваю.

Бет подмигнула мне. Зван заметил это и усмехнулся.

— Мой папа едет в Германию, — сказал я.

Они оба смотрели в свои тарелки. Зван надавил пальцем на крошку, потом облизал палец.

— Он будет работать в цензуре — читать письма фрицев.

— Зачем? — спросила Бет.

— Ведь мне нужна одежда, — сказал я.