Лидия Чарская - Том 7. Приключения Таси

Лидия Чарская

Полное собрание сочинений

Том седьмой

Приключения Таси

(Святочная повесть)

Глава первая

Золотые лучи июльского солнца заливают комнату. Окно в сад раскрыто настежь, и в него тянутся ветки шиповника, покрытые душистыми розовыми цветами.

Черноглазая девочка, с капризно надутыми губами и сердито нахмуренными бровями, пишет, потешно прикусив кончик высунутого языка.

Гувернантка, низко наклонив голову над книгой и сощурив близорукие глаза, громко диктует, отделяя каждое слово:

"Послушание и покорность есть самое главное достоинство каждого ребенка". — Оторвавшись на мгновение от книги, она говорит девочке:

— После «ребенка» надо поставить точку. Вы написали, Тася?

Девочка бурчит что-то себе под нос, потом отбрасывает перо и кричит на всю комнату:

— Я посадила кляксу, мадемуазель! Я посадила кляксу!

— Тише! — строго останавливает ее гувернантка, — не кричите же так, я не глухая. Приложите промокательную бумагу и пишите дальше.

— Я не хочу писать! — решительно заявляет девочка и отшвыривает тетрадь в сторону.

— Но вы должны заниматься, Тася, — чуть повышая голос, возражает Марья Васильевна. — Ваша мама желает, чтобы вы писали под диктовку ежедневно.

— Неправда! — горячится девочка, — мамаша добрая и не захочет мучить бедную Тасю, а это все вы сами выдумали! Да, да, да! Сами, сами, сами!

Потом, придвинув к себе тетрадь и обмакнув перо в чернильницу, она неожиданно согласилась:

— Хорошо! Диктуйте! Я буду писать, раз вы требуете. Диктуйте, только поскорее! — Глаза девочки плутовато блеснули.

— Так-то лучше, — смягчилась Марья Васильевна.

Она подняла к глазам книгу и снова принялась диктовать:

"Послушный ребенок — это радость для окружающих, — его все любят и стараются сделать ему как можно больше приятного…"

В комнате воцарилась тишина. Только мерно раздавался голос Марьи Васильевны да скрип пера, бегающего по бумаге. Тася, склонив голову набок, теперь усердно выводила что-то пером на страницах тетради.

— Закончили вы, наконец, Тася? — обратилась Марья Васильевна к своей воспитаннице,

— Да, мадемуазель! — С самым смиренным видом Тася протянула ей тетрадь.

Гувернантка по привычке приблизила тетрадь к самому лицу и хмыкнула.

На странице тетради был довольно сносно нарисован брыкающийся теленок, под которым Тася старательно вывела: "Самый послушный ребенок в мире"… Внизу сидела огромная клякса, к которой изобретательная Тася приделала рожки, ноги и руки, и получилось нечто похожее на те фигурки, которые называются "американскими жителями" и продаются на Вербной неделе.

Тася была в восторге от своей затеи. Она схватилась за бока и рассмеялась.

Но Марья Васильевна не смеялась. Она высоко подняла руку со злополучным листком, и, помахивая им, как флагом, двинулась к двери.

— Прекрасно! Прекрасно! — повторяла она раздраженно, — чудесный сюрприз приготовили вы вашей мамаше ко дню ее рождения!

Еще раз взмахнув листком, она вышла из комнаты, сильно хлопнув за собою дверью.

Тася слышала, как вслед щелкнула задвижка, как повернулся ключ в замке, — и девочка поняла, что она снова наказана.

Солнце по-прежнему ласково сияло; по-прежнему розовый шиповник тянулся в окно, но девочке уже было не так весело, как прежде.

Мамино рождение!.. Приятный сюрприз!.. Тася, совсем забыла, что сегодня день маминого рождения. Совсем даже и не подумала приготовить подарок милой мамусе. А Леночка и Павлик, наверное, уже приготовили и будут гордиться этим перед нею, Тасей! Нет! Нет! Никогда! Ни за что! Она не оставит без подарка милую маму, которая прощает все проделки своей любимицы.

Как могла она забыть о ней, о милой мамочке!

И девочка, в знак своего негодования на саму себя, изо всех сил ударила по столу крошечным кулачком.

— Кар! Кар! Кар! — неожиданно послышалось за окном.

На ветке старой липы, росшей у дома в простенке между двумя окнами, сидела небольшая черная птица, едва оперившаяся, с желтым клювом и смешными, круглыми глазами.

Это был выпавший из гнезда птенец-вороненок, еще не умевший летать. Он беспомощно взмахивал крыльями, поминутно раскрывал желтоватый клюв и испускал свое: Как! Кар! Кар!

Тася сразу забыла и про день рождения мамы, и про злополучный рисунок, и про гнев Марьи Васильевны.

Она вскочила на стул, оттуда на стол, затем очутилась на окне и скоро исчезла в зелени липы. Карканье прекратилось, потом послышалось снова с удвоенной силой, и желторотый птенчик забился в руках Таси.

Совершенно позабыв о том, что на ней любимое мамино платье из белого батиста с нарядной кружевной оборкой, Тася, с ловкостью белки перепрыгивала с сучка на сучок и уже готовилась слезть с дерева, под неистовое карканье обезумевшего от страха вороненка, как неожиданно ветка, на которую она опиралась, ушла из-под ноги девочки и Тася, перекувырнувшись в воздухе, вместе с ошалевшим вороненком шлепнулась в только что политые грядки огурцов и редиски.

Мама в своем нарядном розовом капоте "с пчелками", то есть рисунками пчелы, разбросанными по нежному розовому фону, сидела за утренним чаем.

Марья Васильевна старательно перетирала чашки, сидя за самоваром, и жаловалась на Тасю. Подле прибора мамы лежал злополучный рисунок, вырванный из учебной тетрадки. Лицо мамы было озабоченно.

Марья Васильевна говорила:

"Тася невозможна. Тася непослушна. Тася дерзка. Конечно, она, Марья Васильевна, очень привязана к семье и любит Нину Владимировну, Тасину маму. Но… кажется, она не в состоянии больше воспитывать Тасю. Да и вряд ли кто возьмется за это. Самое лучшее отдать ее в какое-нибудь учебное заведение. В ближайший город, например, где у двоюродного брата Марьи Васильевны есть пансион для благородных девиц. Девочки содержатся замечательно хорошо в этом пансионе: их там учат и воспитывают. Там и Тасю исправят, а домашнее воспитание для нее — погибель".

Окончив эту длинную речь, Марья Васильевна испытующе взглянула на маму.

Мама тоже посмотрела на Марью Васильевну, потом сказала:

— Вы простите, дорогая m-ll Marie, но Тася — моя слабость. Она, вы знаете, единственная из моих троих детей, не знала отцовской ласки: муж умер, когда Тасе была всего неделя, вот почему мою сиротку я старалась баловать и за отца, и за себя. Я понимаю, что Тася избалована, но я так люблю свою девочку, что не в силах обращаться с нею строго.

— Вот потому-то я и советую отдать ее туда, — вы слишком балуете Тасю, а в пансионе моего двоюродного брата с нею будут обращаться взыскательно, но справедливо. Это принесет ей только пользу, — убеждала Марья Васильевна.

— Знаю, — покорно согласилась Нина Владимировна, — очень хорошо знаю… Но что поделаешь! Я слабая мать. Простите мне мою слабость, а заодно простите и Тасю. Сегодня день моего рождения, и мне бы хотелось, чтобы девочка была счастливой в этот день.

— Как вам угодно Нина Владимировна! Я говорила это только потому, что от души желаю добра вам с Тасей.

— Вполне верю, моя дорогая, и даю вам слово с сегодняшнего дня следить за девочкой особенно строго. Если поведение Таси окажется не поддающимся исправлению — что делать! Я отдам ее куда-нибудь…

И Нина Владимировна тяжело вздохнула.

В ту же минуту дверь на террасу широко распахнулась, и двое детей — мальчик и девочка — со всех ног кинулись к матери.

— Мамуся! Душечка наша! Поздравляем тебя! — в один голос кричали они, бросаясь обнимать и целовать Нину Владимировну.

Старшему из детей, Павлику, уже минуло четырнадцать лет. Это был плотный, коренастый мальчик, в кадетской блузке с красными погонами, в форменной фуражке, лихо сдвинутой на затылок. Его открытое лицо было почти черно от загара, и весь он дышал силой и здоровьем.

Сестра его, белокурая девочка, болезненная и хрупкая, казалась много моложе своих одиннадцати лет. Лену постоянно лечили то от того, то от другого. Ради нее-то и проводила Нина Владимировна безвылазно зиму и лето в своем имении Райское. Доктора запретили Леночке жить в городе, и про городские удовольствия дети знали лишь понаслышке.

Райское находилось в самой глуши России, и до ближайшего города было около ста верст. Один Павлик воспитывался в Москве, в корпусе и приезжал к матери только на каникулы.

Девочек Стогунцевых учила гувернантка, а сельский священник преподавал им Закон Божий. Нина Владимировна, зная в совершенстве французский и немецкий, учила языкам дочерей.