Людмила Сабинина - Тихий звон зарниц

Людмила Николаевна Сабинина

Тихий звон зарниц

Все это было. И бомбежки но пять раз в сутки, и бегство из родного села в последний момент, уже под артиллерийским обстрелом и пулеметным — с воздуха.

Двести километров дороги, забитой беженцами, повозками, узлами, велосипедами, детскими колясками. Молча, наклонив головы, горбатясь вещмешками, шли день и ночь… Кто выбивался из сил, сворачивал на обочину, ложился где попало и так отдыхал короткие часы… А мимо прокатывался людской поток, и отставать было нельзя: ухом, прижатым к земле, щекой, ладонью, распростертой в пожухлой сырой траве, ощущали: земля дрожит. Издали слышался металлический лязг. Кто-то бросил: «танки». Слово это, обгоняя идущих, заметалось от обочины к обочине, улетело вперед. Люди поднимались, бросали в канаву тяжелые узлы с пожитками, налегке втискивались в толпу беженцев. Случалось, процессия делилась на два ручья, обтекала какое-нибудь препятствие: вдребезги разбитый грузовик или просто огромную яму — воронку.

Однажды путь загородила груда изломанного, черного от копоти металла. Самолет. Не поймешь чей — наш или немецкий…

Ночью идти было труднее — люди теснились, толкались, наступали друг другу на ноги — но зато спокойнее: ночью не бомбили.

Днем часто бывало — звенящей крышей нависал самолетный визг и рев. Вмиг пустела дорога. Все бросались в придорожный кустарник, бежали — пригибаясь — в поле, ложились где попало. Хотелось вжаться в землю, уйти в нее с головой; ноги немели от ожидания: вот-вот ухнет где-то совсем рядом, ослепит, и — конец. А тяжелая, зловеще зудящая крыша снижается. Словно высматривает, намечает жертвы. Все ниже, ниже. И вот уж совсем над головой — удушливый, знойный, моторный гул.

Люди обливаются потом, ждут…

В какой-то миг все поле будто перекосило. Дрогнула, качнулась земля, и люди мгновенно оглохли: поднимают головы, что-то кричат друг другу, но ничего не слыхать. Хрястнуло совсем близко, из земли выскочил чудовищный черный куст, не успел распуститься — рядом вырос другой. Полыхнуло жарким, оранжевым… В тот день Катя лежала в канаве у самой дороги. Над головой беспрерывно гудело. «Ой, как долго сегодня», — подумала Катя. Потому что бомбили уже не раз, но все кончалось очень быстро. Один, два, три захода, потом они улетели. Сегодня — все иначе. За спиной, в поле, то и дело бухало.

Катя подняла лицо от земли и вдруг увидела, как по дороге чиркнула полоска пулеметной очереди. «В меня», — мелькнула мысль. Но стремительная змейка не успела добежать, поникла. Над ней медленно оседала пыль… Где-то сбоку сверкнуло, затрещало, рассыпалось. Она зажмурилась, уткнулась лицом в траву.

Все кончилось неожиданно. Небо снова стало пустым и высоким. Голосила, кого-то оплакивая, женщина, ревели дети. А по дороге уже шли. Раскачивались заплечные мешки, дорога чернела людьми до самого горизонта.

Катя долго отыскивала в толпе мать, так и не нашла. Пришлось идти одной. Они так договорились с матерью — если потеряются, идти вместе со всеми до ближайшего населенного пункта, там и ждать друг друга. Оставлять записочки, где только можно, и обязательно — на почте, в школе, райкоме и эвакопункте. Таких записок множество видели они по пути: «Толик! Я и папа ждем тебя в Семеновке!», «Мамочка, я иду к тете Паше в Горки!», «Добрые люди! Спасите нашего Ваню, трех лет, он потерялся в Перемерках, под Калинином, пальтишко синее, шарфик в клеточку, ушанка меховая. Митюшины. Наш адрес…», «Детки, Зина и Витя! Идите в Кашин, будем ждать вас в эвакопункте. Мама».

В ближайшем селе Катя отыскала почту, прочла все до единой записки, расклеенные снаружи. Весточки от матери не было. Школьное крыльцо тоже пестрело объявлениями. На одном было: «Ищу дочь Катю пятнадцати лет. Катюша, я иду в Кашин. Жду тебя у дяди Юры. Мама». И внизу подпись: «Семахина К.». Бывает же такое! Сначала Катя чуть с ума не сошла от радости, прочитав «Ищу дочь Катю пятнадцати лет». Только ведь мама не Семахина К. и никакого дяди Юры у них в Кашине нет.

Уже стемнело, когда она приплелась обратно к почте. Если мама находится сейчас в этой деревне, то, конечно, ждет ее где-нибудь около почтового ящика. Так уговорились…

Деревянные ступени показались ей слишком высокими, а на ботинках налипло по целому пуду грязи. Ноги сделались вдруг какими-то ватными, заболела спина, и Катя присела на ступеньку. За спиной у нее висел совсем небольшой вещевой мешок. В нем лежала ее новая шерстяная кофта, новые туфли, выходное серое платье — к окончанию семилетки купили — и полбуханки хлеба. Поклажа невелика, но стоило прислониться спиной, как мешок больно надавил на лопатки и позвоночник. В горле пересохло, и Катя вспомнила, что она с утра еще ничего не ела… За дверью слышались голоса. Что, если мама там? Катя уцепилась рукой за балясину перил, поднялась, медленно взошла по ступенькам и приоткрыла дверь. Пахнуло душным, накуренным. В темноте светились угольки папирос. Помещение, видно, было набито битком.

— Дверь закройте, кто там? — сонно сказали с полу. — Дует же.

Катя осторожно прикрыла дверь, постояла в темноте. Кто-то храпел, кто-то вздыхал в углу.

— Мам! — вдруг позвала Катя. И сама удивилась, какой у нее голос — жалобный, тонкий. — Мам! Ты не здесь?

Ответа не было. Только зашаркали подошвами, кашлянули по-стариковски, две папиросных точки погасли, третья еще попыхивала красным угольком.

— Мам! — снова позвала Катя.

— Видать, нету здесь мамки, — снова кашлянув, отозвался старик. — Садись, где стоишь, завтра мамку поищешь.

— Господи! — взмолились на полу. — Тычет и тычет башмаками своими. У меня ребенок, а она тычет.

— Извиняюсь, — робко сказала Катя и в темноте кивнула.

— Чего там извиняюсь, садись на пол, место еще есть. Хватит топтаться!

Катя осторожно, боясь кого-нибудь задеть, опустилась на пол. Сразу обдало теплым от спящих вповалку. Нащупала гладкую бревенчатую стену, вытянула ноги. Посидев с минуту, почувствовала, как начало клонить в сон. Сняла со спины мешок, подложила под голову.

— Эх-ма, горя-то, горя-то, — проскрипел стариковский голос.

— Горя сейчас — хоть залейся, — отозвались из угла.

— Бомбили сегодня, — встрепенулась вдруг Катина соседка, — говорят, семь человек убило, двадцать ранило.

— Разве? Что-то не видал. Ранило скольких-то, этих видал — увезли. А убитых не видал…

Катя насторожилась. А что, если и маму… Да нет, она оставалась на том месте часа три, бегала смотреть, как раненых укладывали в машину. Матери среди них не было… Завтра, конечно, она найдется. Конечно, найдется. Еще бы не найтись…

— Экая прорва, — завздыхал старик. — Киев забрали… Харьков. Всю Украину захватили, на Москву идут. Силища экая.

— Жмут, гады. Своими руками их бы изорвала…

— Детишек жалко. Детишки не виноватые. Мучаются тут с нами…

— Мальчонку видела давеча. Тоже от своих отстал. Идем, говорю, с нами. Не захотел. Мать, говорит, искать буду. Мальчонка лет десяти, не более…

Пол был прочно угрет спящими, и Кате сделалось тепло и сонно. «Да здесь, видно, и днем и ночью спят, — подумалось ей. — Одни уходят, а на их место сразу же ложатся другие». Сон сморил ее, а перед глазами все еще покачивались чужие рюкзаки, узлы, тюки с домашним скарбом, грудные ребятишки… Ночью дверь то и дело открывалась, кто-нибудь входил, чиркал спичкой, место искал, чтобы лечь.

— Как там, идут? — спрашивали из темноты.

— Идут, — устало отвечал новоприбывший, — прямо демонстрация.

— А мы тут лежим. Подниматься надо. Ох ты, батюшки, ведь ни зги не видать.

— Лежим тут. Долежимся…

— Долежимся. Пора уходить.

— У нас вон соседнюю деревню сожгли. Страсть.

— Это еще ничего. Говорили, карательный отряд подойдет — хуже будет. Ну, мы и снялись. Едва успели.

— С детишками-то поранее надо бы.

— Да кто же знал. Ох, горе горькое, чем их кормить, где ночевать…

Перед самым рассветом Катя проснулась. Дверь была приоткрыта, и с улицы доносились топот, покашливание, голоса. «Ой, чего это я. Надо ведь маму искать». Она поднялась, торопливо надела на спину мешок. Почему-то болела шея, ноги распухли так, что шнурки врезались, и было больно ступать. «Хорошо еще, что не разулась на ночь, пожалуй, ботинки-то и не натянуть бы теперь». Она вышла на крыльцо. Было еще совсем темно, сеял холодный мелкий дождь. Вокруг — ни огонька. А на дороге стоял сдержанный говор — мимо шли и шли. Те, кто был еще достаточно силен и не хотел задерживаться в этой деревне. Под покровом темноты — уйти как можно дальше, благо не бомбят.

Катя уселась на ступеньке, вынула из кармана кусок хлеба с солью, стала жевать. Есть не хотелось, хлебная корка царапала пересохший рот. Но есть надо, чтобы сохранить силы. Идти еще сколько, кто знает.

Когда рассвело, она обошла все избы. Некоторые были покинуты хозяевами, в других еще ютились старики да старухи, и всюду набились беженцы… Отыскала сельсовет, прочитала все записки на стене сверху донизу. Все напрасно: от матери известий не было. Оставалось идти, куда все, пока ноги держат.