Елена Айзенштейн - Образы и мифы Цветаевой. Издание второе, исправленное
Думая об архитектонике поэмы, поэт записывает в тетради: «Даны: гущина, …, редкость, гудкость… Необходимо после звука: ПАУЗУ, ПРОМЕЖУТОК, <огромные> пространства паузы, пульсацию, полустанок <пропуск в рукописи> 1) пропуск пауз, перерыв, перебой, целые пласты другого, опять воздух который? Шесть или семь? <…>»85. Запись показывает, что для нее священное число «семь», лежащее в основе мира, не обязательно должно было быть числом небес. К этому стоит добавить еще один, предшествующий приведенному тетрадный фрагмент, связанный с размышлением на ту же тему, перекликающийся с «Шестым чувством» Гумилева: «Все искусства искушение много из <пяти> чувств. Кроме стихов, шестого! NB! Додумать»86. Количество чувств и небес, поэтическое творчество и вознесение в Посмертье Цветаева намеревалась соотнести и раздумывала над этим. Еще один образ, знакомый по стихам «После России», образ поезда («пересадками / С местного в межпространственный») использует Цветаева в поэме, чтобы передать переход из земного движения в космическое, движение с остановками она уподобляет движению паровоза. Не все, объясняет она, так переходят на тот свет, имея в виду трудность этого перехода или невозможность оказаться в более высоком слое воздуха.
Отдельно в тетради выписано слово «твердь». В начале поэмы – речь о Колумбе: «Как Колумб здороваюсь / С новою землей – / Воздухом». По замыслу автора, Дух в стихии воздуха открывает для себя Новую землю, новую ТВЕРДЬ. В финале поэмы движение от Новой земли, Нового Света дано бесконечным: вслед за одной ТВЕРДЬЮ обретается следующая. Пятый воздух заканчивается указанием на последнюю Землю: «Землеотсечение. / Кончен воздух. Твердь».
Глава восьмая. Храм нагонит шпиль
В концовке поэмы Цветаева намеревалась напомнить читателю о земле, видимо, чтобы соотнести два мира поэмы: «NB! М. б. Дать последний взрыв земли, запах, цвет, очень скупо и кратко. Или все то лишь звуками?»87 Напоминанием о последней земле стала мифологема музыки: не вспоминала ли Цветаева предсмертные слова своей матери: «Мне жаль только музыки и солнца»? (V, 31). В поэме речь о потомственной связи с тем светом. Дух летит в Бога-отца, Поэту не нужен компас, потому что он мчит на звуки надсадной музыки, звучащей надрывисто, на пределе. В тетради записывается черновая метафора: «Музыка надсадная / Чувств»88. В окончательном тексте поэмы это музыка нового воздуха:
Музыка надсадная!Вздох – всегда вотще!Кончено! ОтстраданоВ газовом мешкеВоздуха. Без компасаВвысь! Дитя – в отца!Час, когда потомственностьСка – зы – ва – ет – ся.
«…Мысль вырывается из „газового мешка“ духа», – комментирует М. Л. Гаспаров этот эпизод поэмы. Гаспаров, справедливо отметив противоположность Бога цветаевского, динамичного, Богу христианской традиции, не совсем удачно, на наш взгляд, нарисовал цветаевскую картину мира через образ подковообразного магнита с Богом на одном конце и Страстью на другом. По мнению Е. Б. Коркиной, «…воздушные мытарства кончаются смертью души, дальнейший путь, за границами „Поэмы Воздуха“, – удел духа»89. Нам представляется, путь Поэта на тот свет, нарисованный в поэме, графически сопоставим с тремя связанными спиралью лестничного винта кругами, где внешний – тело, средний – Душа, внутренний – Дух. Сама Цветаева видит духовное преображение личности в поэме через картину готического собора, стоящего на Земле и устремленного от нее, воплощении красоты, единства и гармонии трех составляющих, души, тела и духа, соответствующих христианской Троице.
Потомственность – сходство с Богом-отцом, возможно, с богом древних греков, с мифическим Гермесом, которого поэт воспринимает своим родственником:
Полная оторванностьТемени от плеч —Сброшенных!Беспочвенных —Грунт! Гермес – свои!Полное и точноеЧувство головыС крыльями…90
Цветаева носила подаренный отцом перстень с головой Меркурия91, проводника в мир мертвых, покровителя искусств, знатока тайн магии и астрологии, который отождествлялся с Гермесом. Миф смолоду декорировал жизнь Цветаевой; перстень с Меркурием был частью внутреннего мифа, символом Поэзии (см. «Храни меня, мой талисман…» Пушкина) и, вероятно, помимо чисто эстетической роли, выполнял роль оберега.
Приведем строки черновика поэмы, показывающие цветаевскую игру на знаках в работе над стихом о Гермесе:
Гермес! Свои!Гермес: свои!«Гермес, свои!»92
В первом случае – обращение к Гермесу, отождествление себя с ним, во втором Гермес сам говорит о сходстве с крылатой головой Поэта, в третьем – реплика Головы. В окончательном тексте автор отказывается от прямой речи. Язык Цветаевой в поэме настолько лаконичен, что превращается в шифр. Дорога на тот свет – дорога Гермеса и ему подобных, «голов бестормозных – / Трахт». На образ крылатой головы, по-видимому, повлияла иконопись, оплечные образы Спаса. Могли отозваться в «Поэме Воздуха» образы голов Иоанна Крестителя, Олоферна, Головы поэмы «Руслан и Людмила» и говорящей Головы Нептуна в пьесе Ростана «Орленок». В рабочих вариантах уточнялся отказ от мышц и чувств, то есть от физического мира: «Полная откромсанность / Мышц, читайте чувств»93. Смерть – «разлука с чувствами»94. В окончательном тексте – свобода мысли и Духа от физического мира: «Полная оторванность / Темени от плеч – / Сброшенных!»
В начале поэмы тихая дверь в небытие рисовалась через отождествление с Оптиной пустынью. В концовке появляется шпиль готического собора. На этих двух остриях держится небо «Поэмы Воздуха». С видением готического собора связано детское увлечение Цветаевой католичеством в пору ее жизни за границей в пансионе. Вспомним образ падающего готического собора в пьесе «Фортуна»: «Мы рухнем, как двойная башня!»95 В «Поэме Воздуха» шпиль «роняет храм дням», а сам устремляется в высоту:
Так, пространством всосанный,Шпиль роняет храм —Дням.
Варианты строк о шпиле: «Так, бессмертьем / пространством всосанный / Шпиль теряет связь / С храмом», «Шпиль бросает / слагает груз / Храма», «Так, бессмертьем всосанный / Шпиль бросает храм / Дням»96. Во всех приведенных вариантах храм (искусство) оказывается частью земного измерения. Подобен шпилю дух-поэт, сбросивший на землю в творчестве «дичь и глушь чувств», а после смерти ставший крылатой мыслью, энергией духа. Как в слове «воздух» спрятан «дух», так Дух Поэта становится частью воздуха.
В жилах Цветаевой текла немецкая кровь; немецкий – один из языков, которыми питался ее русский словарь; немцем воспринимала она Рильке, называла Германию своей родиной, колыбелью души («О Германии») и писала: «Душа есть долг. Долг души – полет» (IV, 545). Душа летит, «Die Seele fliegt» – это звучало для нее именно по-немецки (Там же). В рабочей тетради поэмы вместо русских букв, как и в «Новогоднем» обращении к Рильке, появляются немецкие. Следом за стихом: «Храм нагонит шпиль» – в рабочей тетради: «Stirn? Warum bist Du still?»97 («Лоб? Почему ты тих?» – нем.). Немецкое «still» (тихий, безмолвный, тайный) созвучно немецкому же Stirn (лоб) и русскому «шпиль». Возникает игра слов: шпиль по-немецки spitz — острый, остроконечный. Второе значение слова spitz – колкий, язвительный. Spitze – острие, кончик, вершина; голова, колкость, жало, кружево. Буквально Шпиль Spiel – игра (нем.)98. Движение ввысь шпиля сходствует с игрой поэтической мысли, с остротой языка, мысли, с кружевом поэтического слова. Возможно, она вспоминала Мандельштама:
Кружевом, камень, будь,И паутиной стань.Неба пустую грудьТонкой иглою рань.
(О. Мандельштам)Вместо вечного штиля, Вечного покоя на том свете «морскую» Цветаеву ждет вечное вертикальное движение «в полное владычество / Лба», вот почему, возможно, она отказывается от немецкой строки черновика. Еще в одном, не вошедшем в поэму варианте, бесконечность мироздания уподоблена нью-йоркским небоскребам:
В час, когда готическийХрам нагонит шпиль
Собственный, и вычисливВсё, Нью-Йорки числ:В час, когда готическийШпиль нагонит смыслСобственный…99
«NB! Дать вертикальную линию окна, <этажи>, ступеньки, указать, по возможности, вертикаль и множество что-нибудь простое, житейское, по возможности сухое»100, – пишет она в тетради, работая над финальными строками поэмы. Нью-Йорк в записи 1918—1919 годов одного сна Цветаевой был символом высоты, с которой летела душа не вверх, а вниз (IV, 485). Но к Америке Цветаева относилась без любопытства, ее ироническое отношение к Америке выразилось в «Стихах к сыну» (1932), в «Хвале времени» (1923). В отличие от России, страны Души, граничащей с тем светом (см. «Поэт и время»), или Германии, страны Духа, Гёте и Баха (см. «О Германии»), Америка была страной машин. Новшества Америк ассоциировались с Временем, с тем, от чего Цветаева отстранялась. Она ищет в тетради вариант множественности, которая обозначит космический закон движения небесных светил и духов: «казармы числ! / бойницы числ!»101, а в окончательном тексте останавливается на следующей метафоре: «и вычислив / Всё когорты числ!». В окончательном тексте, подобно космической ракете, шпиль как бы отделяется от храма, чтобы своим острием догнать «смысл собственный», вернуться к Творцу, Архитектору Вселенной, в мир Мысли, в мир Замысла:
