С августа по ноябрь - Иоланта Ариковна Сержантова
А сама-то уже и не девочка, а дама, в дорогих нарядах, золотой парче… И вроде бы даже собралась уходить…
— Что ж так-то? Али вам нехорошо у нас?
— Загостилась я, довольно. — Степенно ответит осень, да и уйдёт, не поклонившись ни разу, не обернувшись напоследок. То ли стыдлива слишком, то ли горда, разве разберёшь?
…Ночью, тайно от прочих, к округе заходил дождь. В непросохший ещё, неряшливый войлок неба, кутается осень, как в побитую молью горжетку. Поговаривают, не готов покуда её наряд, Ну, что ж, и осень не всякий час при параде, дело-то мирское, земное, временное от того…
Надобно…
Утро округа встретила не вполне свежей. Стоялый туман воздуха сперва мешал осмотреться по сторонам, но после как солнцу дали, наконец, пройти, оказалось, что перламутровые колени пригорков расцарапаны ровными полосами следов, среди которых, — мимо линии — по паре точек с запятой рассудительного во всём зайца, скоропись4 скороговорки косули и в нужных местах — увесистые, словно сургучные, печати шагов лося.
Сбитая по пути роса доносила без обиняков с кривотолками: кто, куда, давно, либо недавно побывал здесь. Птичьи письмена по обыкновению невнятные и по причине лёгкости характера (не путать с легкомыслием!) — в расчёт не берём, хотя…
Птицы, если взаправду, пускай пугливы, но любопытны ж, отходчивы, не помнят зла, лишь правописание у них хромает часто, как сами они. Тут уж — ничего особенного, бытие определяет и походку, и подход к жизни. Всё вприпрыжку, на лету, слёту, между небом, без которого себя не мнят, и землёй, без коей им тоже — никак. От сего — недостаток простоты в обращении к ней, нешуточная манерность и искренне изумление полученным от неё ж ответам. И тоже — всё неспроста!
К примеру — дрозды. Передвигаются прыжками, приседая при этом, словно жжёт им пятки или совестно, от того, что мало внимания уделяют они земле. И уж жеманятся, прежде чем соберутся с духом взлететь… любо-дорого! Чудится, будто бы то не птица вовсе, а дитя отпрашивается у мамки погулять: и хотя славно, сытно, да сладко подле неё, а и с друзьями охота пошалить, порезвиться.
Пригорок в росе от вечерней до утренней зари сияет жемчужно, и жаль тронуть его, да надобно портить жизнью любую её красу.
Не кто-то там ещё…
Не желай себе чужих забот,
разберись сперва со своими
Автор
Заплетённые косичкой витые провода в тряпичной оплётке опоясывают комнату, не касаясь стен, от шайбы выключателя у двери до точно такого же, выпачканного цветной побелкой, с другой её стороны. Мне непонятно, зачем одной лампочке нужно сразу два выключателя, хотя от второго вниз, почти до пола, спускается косица, на конце которой томится бездельем вросшая в стену розетка. Впалые её глаза вызывают одновременно жалость и желание наполнить манящие к себе пустоты хотя бы чем: шпилькой, спичкой, гвоздиком…
Да-да, я уже пробовал. В прошлый раз выбило пробки, погас свет и бабушке выпало забираться на табурет в коридоре, чтобы вкрутить их обратно, а мне — держать свечу. Я тогда не хныкал, молча терпел стекающие на руку расплавленные капли воска, а так — ерунда, ничего интересного.
Вздыхая, я рассматриваю выключатель. Ребристый его носик мне можно трогать только один раз — вечером, когда за окном уже вовсе становится невозможно угадать очертаний дома напротив. Бабушка привыкла экономить, тянет до последнего, пока, загородившись от любопытных занавесками, позволит зажечь свет. Я забираюсь в кресло и всякий раз норовлю покачать рычажок выключателя, прежде, чем даю ему прищемить палец.
Выключатели — оба! — довольно щурятся на лампочку под потолком, ну и я тоже радуюсь вместе с ними, поглядывая сверху вниз на розетку. Вероятно, она — их сестра, им без неё было бы скучно и неуютно в комнате. Другого объяснения я не нахожу.
— Хватит уже, слезай с кресла, а то упадёшь! — Требует бабушка, и я послушно сползаю, но по дороге успеваю провести пальцем по каждой из фарфоровых пешек, что поддерживают провода на своих плечах.
— Ну, вот, выпачкал руки. Иди вымой! — Сердится бабушка, и я иду в кухню мыть руки и воображать про те самые фарфоровые фигурки. Я знаю их правильное название, но отчего-то причисляю именно к пешкам, сбежавшим некогда с шахматной доски под кровать, а после — по стенам под провода. Этого, разумеется, никак не сделать в полной темноте. То, верно, луна подсобила им, и раздвинув шторы длинным белым пальчиком света, позволила каждой фигурке отыскать своё укромное место.
— Думают, что спрятались! — Смеюсь я чуть не в голос. — Как тараканы!
— Где?! — Немедленно отзывается бабушка и бежит в кухню, но, как на грех, именно теперь там ни единого таракана на виду.
— Ну, и зачем ты сочиняешь?! — Поднимает брови бабушка, и слегка обиженная возвращается в комнату. Она занята, опять кому-то что-то шьёт, на круглом столе лежит отрез материи.
В узком длинном ящике швейной машинки у бабушки хранятся всякие интересные штучки: иголки, кнопки, мелки, кусочки мыла, дамские пуговки и предмет моего вожделения — запасная пуговица от кителя деда. Среди этих сокровищ не нашлось места только огромным чугунным портняжным ножницам и сантиметру. Но если ножницы никогда не лежат без дела, то туго скрученная лента сантиметра, похоже, уже не в состоянии принять первозданный вид, ибо бабушка никогда не смущает своих заказчиц обмером. Глянет исподлобья, расправит ткань на столе, и, закусив нижнюю губу, принимается кроить. Тяжеленные ножницы скользят в её руке, как по маслу, — любо-дорого! И ведь ни разочек не промазала, не отстригла лишнего лоскута.
Если стол застелен скатертью с бахромой, а не отрезом на платье, и из кухни не доносится вкусный запах котлет, да пирожков, значит бабушки нет дома. Ну как тут удержаться от того, чтобы не подёргать выключатель за нос. Щёлк-щёлк, щёлк-щёлк! — И лампочка чуть заметно звенит, моргая спросонок.
Едва заслышав под окном бабушкино вежливое «Благодарю!» в ответ на пожелание доброго здоровья от соседа, я тушу
