Марианна Басина - В садах Лицея. На брегах Невы

Я счастлив был!.. Нет, я вчера не был счастлив; поутру я мучился ожиданьем, с неописанным волненьем стоял под окошком, смотрел на снежную дорогу — ее не видно было! Наконец я потерял надежду, вдруг нечаянно встречаюсь с нею на лестнице, — сладкая минута!..

Он пел любовь, но был печален глас.Увы! он знал любви одну лишь муку!

Как она мила была! Как черное платье пристало к милой Бакуниной!

Но я не видел ее 18 часов — ах! какое положенье, какая мука!..

Но я был счастлив 5 минут…»

Он воспевал свою любовь в стихах. В стихотворении «Живописцу» просил художника нарисовать портрет «друга сердца», то есть Бакуниной. «Эти стихи, — рассказывал Пущин, — выражение не одного только его страдавшего тогда сердечка!» В Бакунину кроме Пушкина были влюблены и сам Пущин, и Илличевский.

Илличевский хорошо рисовал. И, как бы отвечая Пушкину, он написал стихотворение «От живописца»:

Всечасно мысль тобой питая,Хотелось мне в мечтеТебя пастушкой, дорогая,Представить на холсте.С простым убором ГалатеиТебе я прелесть дал:Но что ж? напрасные затеи —Я сходства не поймал.

Может быть, так и было в действительности. Илличевский, который рисовал портреты многих своих товарищей, по просьбе Пушкина, да и по своему желанию, попытался нарисовать Бакунину, но не смог. К портрету Бакуниной он предъявлял особенно высокие требования. Во-первых, это была «она»… Во-вторых, Бакунина прекрасно рисовала. Она училась у Брюллова и сама мастерски нарисовала углем свой портрет.

Весною и летом Бакунина с матерью жила в Царском Селе. Пушкин встречал ее повсюду — в Лицее, в парке, на гуляньях. Осенью она уезжала в Петербург и лишь изредка появлялась в Лицее, чтобы проведать брата. Пушкин тосковал.

Вчера за чашей пуншевою            С гусаром я сидел,И молча с мрачною душою            На дальний путь глядел.

«Скажи, что смотришь на дорогу? —            Мой храбрый вопросил. —Еще по ней ты, слава богу,            Друзей не проводил».

К груди поникнув головою,            Я скоро прошептал:«Гусар! уж нет ее со мною!..»            Вздохнул — и замолчал.

Слеза повисла на реснице            И канула в бокал.«Дитя! ты плачешь о девице,            Стыдись!» — он закричал.

«Оставь, гусар… ох! сердцу больно.            Ты, знать, не горевал.Увы! одной слезы довольно,            Чтоб отравить бокал!..»

Это стихотворение, как и другое, «К живописцу», положил на музыку Миша Яковлев. И, собираясь по вечерам в лицейском зале, воспитанники пели их под гитару. Понятно, что трое влюбленных распевали эти романсы с особенным чувством.

Пушкин посвятил Бакуниной еще не одно стихотворение и в следующем, 1816 году.

Это был год больших перемен в лицейской жизни.

Новый директор

«Безначалие», длившееся больше двух лет, наконец окончилось. В январе 1816 года директором Лицея назначили бывшего до того директором Петербургского Педагогического института Егора Антоновича Энгельгардта.

Эта новость всех взволновала. «Не знаю, дошло ли до вас, что у нас новый директор г. Энгельгардт, — сообщал Горчаков своей тетушке. — Это, как говорят, очень образованный человек, который знает французский, русский, немецкий, итальянский, английский и, что лучше всего, немного латыни… Ожидаем его со дня на день».

Прежде чем приступить к выполнению своих обязанностей, Энгельгардт побывал в Лицее, чтобы познакомиться с воспитанниками.

Новый директор… Все с недоверчивым любопытством разглядывали его. Это был человек средних лет, одетый несколько старомодно: в светло-синем двубортном фраке с золотыми пуговицами и черным бархатным воротником, в коротких панталонах, черных шелковых чулках и башмаках с пряжками. Держался он спокойно, ровно, доброжелательно. Первое впечатление было неплохое. Но лицеисты уже привыкли не верить первому впечатлению. После смерти Василия Федоровича повидали они всякого.

Каков-то будет в действительности этот человек? Илличевский писал своему приятелю Фуссу, который знал Энгельгардта: «Благодарю тебя, что ты нас поздравляешь с новым директором; он уже был у нас; если можно судить по наружности, то Энгельгардт человек не худой. Vous sentez la pointe? [8] He поленись написать мне о нем подробнее; это для нас не будет лишним. Мы все желаем, чтоб он был человек прямой, чтоб не был к одним Engel [9], а к другим hart[10]».

Что ответил Фусс Илличевскому, неизвестно. Но ничего порочащего Энгельгардта написать он не мог.

Если бы воспитанники знали, как вел себя новый директор накануне прихода в Лицей, они остались бы довольны.

Дело было так. В начале января 1816 года Энгельгардта вызвал в свою канцелярию граф Аракчеев. С некоторых пор этот солдафон при попустительстве царя заправлял делами империи.

Директора Лицея назначал сам царь. От имени царя Аракчеев предложил Энгельгардту занять вакантную должность.

Энгельгардт согласился, но поставил условия. Они сводились к следующему: если ему доверяют, он должен самостоятельно управлять Лицеем, сам подбирать и увольнять сотрудников, по своему усмотрению распоряжаться «предназначенной на содержание заведения суммой». Короче говоря, Энгельгардт для пользы дела хотел быть самостоятельным, оградить и себя и Лицей от назойливой и мелочной опеки министра Разумовского. Предъявлять подобные требования, да еще самому Аракчееву, было немалой смелостью.

3 марта 1816 года Энгельгардт вступил в должность.

Он поселился со своими многочисленными чадами и домочадцами в том же доме напротив Лицея, где жил до него с семьей Василий Федорович Малиновский.

Новый директор застал вверенное ему учебное заведение в плачевном состоянии. Всюду беспорядки. Воспитанники не уважают и не слушают начальства. Дошло до того, что некоторые от безделья и скуки поигрывали в карты, другие под предводительством Сильверия Брольо совершали рискованные ночные экспедиции в сад за царскими яблоками и сражались со сторожами, третьи развязно вели себя на улицах Царского Села. В журнале «Лицейский Мудрец» появилась карикатура: на Большой улице возле булочной Родакса под гогот гусей буянят четыре лицеиста.

Энгельгардту предстояло наладить все — начиная от дисциплины и кончая одеждой воспитанников.

И как только принялся он за дело, тотчас же натолкнулся на самодурство Разумовского. Речь шла об одежде. Воспитанники обносились. Дядька-портной, что трудился на площадке четвертого этажа, не успевал нашивать заплаты на панталоны, шинели, сюртуки. Так в заплатах и ходили на люди.

Энгельгардт решил к лету «построить» воспитанникам хоть по паре панталон. Для того чтобы приобрести материю, полагалось объявить торги — собрать петербургских торговцев и купить у того, кто отдаст дешевле.

«Постройка» панталон обернулась Энгельгардту неожиданностью. Как и надлежало, он написал министру о необходимости сделать торги. Ответа не последовало. Написал еще раз — и опять безрезультатно. Наступил уже май, и Энгельгардт на свой страх и риск приказал сшить панталоны без торгов. А осенью вдруг получил разрешение. Пришлось ему сообщить министру, что летние панталоны уже сшиты без торгов и уже изношены.

За ослушание начальства получил он от министра строжайший выговор.

Новому директору приходилось нелегко. Правда, во всем, что касалось учения, помогал ему Куницын. Они были очень разные — дипломатичный, несколько сентиментальный, религиозный Энгельгардт и независимый, резковатый вольнодумец Куницын. Но теперь они действовали вместе.

В том направлении, что дал лицейскому воспитанию Василий Федорович Малиновский, Энгельгардт ничего не стал менять. Он составил такие правила внутреннего распорядка в Лицее, под которыми охотно подписался бы и первый директор. «Все воспитанники равны, как дети одного отца и семейства, — говорилось в этих правилах. — А потому никто не может презирать других или гордиться перед прочими чем бы то ни было. Если кто замечен будет в сем пороке, тот занимает самое нижнее место по поведению, пока не исправится». И еще: «Запрещается воспитанникам кричать на служителей или бранить их, хотя бы они были их крепостные люди».