Станислав Рассадин - Новые приключения в Стране Литературных Героев
Гена. Уж не знаю, куда его мастерство подевалось, а только...
Профессор (подливая масла в огонь). Да что этот монолог! То ли еще услышишь? Знаешь, как изменилось под рукой Сумарокова само действие трагедии? Уж я не говорю, что в его переводе нет ни Фортинбраса, ни Розенкранца с Гильденстерном, ни могильщиков, ни актеров, которых у Шекспира так радостно встречает принц Гамлет, – но вообрази! Король Клавдий у Сумарокова хочет убить не одного принца, но всех своих бывших друзей и к тому же жениться на Офелии. Ее отец Полоний собирает отряд убийц с тем, чтобы уничтожить Гамлета, а в придачу и его мать Гертруду. Но Гамлет возглавляет народ, убивает Клавдия, сажает в тюрьму Полония, женится на Офелии и становится королем. Словом, все кончается так, что лучше и не надо!
Гена. И это, по-вашему, называется «перевод»?!
Профессор. Почему – по-моему? Не обо мне речь. Так не я, а Сумароков смотрел на переводческое дело. Причем в полном согласии с правилами своего времени. Ведь в идеальной трагедии той эпохи считалась совершенно обязательной поучительная победа долга над личными интересами – и вот, пожалуйста, Гамлет, любя Офелию, все же примерно наказывает ее отца. В ту пору добродетель непременно должна была одержать верх над пороком – и вот...
Гамлет (ему, как видно, надоело молчать, а кроме того, он не может со всей решительностью не указать на правоту своего строгого века).
Конечно, так, иль где же назиданье,Когда добро лежит при издыханье?И льзя ль людей во благе наставлять,Колико зло сумело воссиять?Пускай в злодействии вся плавает вселенна,Моя душа тверда и непременна.Пусть в мире зависть и бесчестность есть,Я буду чист! Засим – имею честь!
С достоинством удаляется.
Гена. И все-таки так переводить нельзя!
Профессор. А я что же, утверждаю обратное? Ну, конечно, от Шекспира тут остались рожки да ножки. В каждой строке восторжествовал Сумароков, и никто иной, как Сумароков; не случайно, между прочим, этот Лжегамлет изрекал здесь не только строки из его переделки Шекспира, но и кое-что из собственных сумароковских трагедий. Потом-то научились переводить совсем иначе, куда ближе к оригиналу; но все же, повторяю, каждый, самый бережный переводчик вносил в перевод что-то свое. Ведь, как ты проницательно заметил, даже в классических переводах Лозинского и Пастернака, где о решительных, глубоких различиях уже и речи быть не может, принц Гамлет предстает все-таки несколько иным. Разным. И это прекрасно! Значит, попытки как можно вернее выразить по-русски характер того же Гамлета или иного героя мировой литературы, – эти попытки необходимы и нескончаемы. Всякий новый переводчик будет стремиться обогатить наше представление о великом произведении, все равно – английском, французском или немецком. Будет вольно или невольно искать в нем то, что волнует нас, может быть, в особенности именно сегодня. Откроет в иноязычном классике, жившем бог знает когда, себя сегодняшнего. То есть и нас тоже. Наши живые чувства и мысли. И если переводчик победил, разве его вклад в нашу жизнь ниже того, который делает писатель, сочиняющий на русском языке? Разве с меньшей благодарностью мы должны назвать и запомнить имя того, кто подарил нам Гете, Шекспира, Рабле, Бальзака, Диккенса? Кто сделал их как бы частью и нашей, русской, родной литературы?..
ТОЛСТЫЙ ТОНКОГО СПРОСИЛ...
Свой последний монолог профессор произнес с таким пафосом, так выразительно проговорил слова «родная литература», что стало ясно: наступила пора незамедлительно вернуться от Шекспира и Кэрролла к Гоголю и Чехову. Тем более что отыскался подходящий повод. Гена пришел к Архипу Архиповичу, переполненный свежими впечатлениями: перечитал чеховские рассказы.
Профессор. Ну и молодец. Только почему ты восторгаешься с таким видом, словно собираешься извиниться?
Гена. Так это же только так говорится: Чехов! Я ж не какого-нибудь «Дядю Ваню» читал, а просто рассказы. Ранние. Юмористические. (Словно бы в самом деле извиняясь за столь легкомысленное занятие.) Иногда ведь и отдохнуть хочется.
Профессор. Ах, вот в чем дело?.. (Сдержавшись, хотя и видно, как ему хочется сказать Гене, что он о нем думает.) И что же такого юмористического ты прочел? Докладывай. Кайся.
Гена. Перечитал, вернее. Много! «Смерть чиновника»... «Жалобную книгу»... «Толстого и тонкого»... (Оживляясь и загораясь). Ну и умора! Ведь, кажется, еще с первого раза помнишь, а все равно: читаешь и хохочешь. (Спохватившись.) Нет, я, конечно, понимаю, все это не так уж глубоко, не «Три сестры» или там «Скучная история», зато здорово смешно. Правда?
Профессор. Погоди. Ты, я вижу, опять за свое. Дескать, чем писатель смешнее пишет, тем он, так сказать, менее серьезен? Тем дальше от истинной глубины? Так, что ли?
Гена. Ну, может, не всегда. Но вообще-то...
Профессор. Ясно. И, стало быть, все это относится, ну, хоть к рассказу «Толстый и тонкий»?
Гена. А что, разве не так?.. А-а, я понимаю, что вы сейчас скажете: мол, это же Чехов! Классик! Как же ты, Геноч-ка, осмелился? Ай-яй-яй – и все такое. Но, по правде-то, разве тут есть какой-то уж очень серьезный смысл? Признайтесь,, Архип Архипыч! Ну, встретились два старых приятеля. Ну, один толстый, другой тонкий. Один...
Профессор. Нет, уж пожалуйста, не пересказывай своими словами. Возьми с полки второй том Чехова... Не там, левее, левее... И прочти начало рассказа в полном соответствии с текстом.
Гена. Как хотите... (Делает, как ему велели.) «На вокзале Николаевской железной дороги встретились два приятеля: один толстый, другой тонкий. Толстый только что пообедал на вокзале, и губы его, подернутые маслом, лоснились, как спелые вишни. Пахло от него хересом и флер-д'оранжем...». Кстати Архип Архипыч, а что такое флер-д'оранж?
Профессор. В данном случае – дорогие духи. Не отвлекайся!
Гена. «Тонкий же только что вышел из вагона и был навьючен чемоданами, узлами и картонками. Пахло от него ветчиной и кофейной гущей. Из-за его спины выглядывала худенькая женщина с длинным подбородком, его жена, и высокий гимназист с прищуренным глазом – его сын...».
Профессор. Стоп! Спасибо. А теперь поспешим на место непосредственного происшествия. Идет?
Вокзал. Шум торопящейся толпы, гудки паровозов, выкрики: «Посторонись!.. Носильщик, сюда!.. Куда прешь, ворона? В первый класс захотелось?.. Господа, третий звонок!..»
Толстый. Порфирий! Ты ли это? Голубчик мой! Сколько зим, сколько лет!
Тонкий. Батюшки! Миша! Друг детства! Откуда ты взялся?
Троекратно и смачно целуются, оба плача от умиления.
Тонкий (растроганно сморкаясь в платок). Милый мой! Вот не ожидал! Вот сюрприз! Ну, да погляди на меня хорошенько! Такой же красавец, как и был! Такой же душонок и щеголь! Ах ты, господи! Ну, что же ты? Богат? Женат? Я уже женат, как видишь... Это моя жена, Луиза, урожденная Ванценбах... лютеранка... А это мой сын Нафанаил, ученик третьего класса. Это, Нафаня, друг моего детства! В гимназии вместе учились! (Снова хлюпает.) Да-с! В гимназии! Помнишь, как тебя дразнили? Тебя дразнили Геростратом за то, что ты казенную книжку папироской прожег, а меня Эфиальтом за то, что я ябедничать любил. Хо-хо... Детьми были! Не бойся, Нафаня! Подойди к нему поближе... А это моя жена, урожденная Ванценбах... лютеранка...
Толстый (сердечно). Ну, как живешь, друг? Служишь где? Дослужился?
Тонкий. Служу, милый мой! Коллежским асессором уже второй год и Станислава имею. Жалованье плохое... ну, да бог с ним! Жена уроки музыки дает, я портсигары приватно из дерева делаю. Отличные портсигары! По рублю за штуку продаю. Если кто берет десять штук и более, тому, понимаешь, уступка. Пробавляемся кое-как. Служил, знаешь, в департаменте, а теперь сюда переведен по тому же ведомству... Здесь буду служить.
Гена (он слушал, слушал и наконец не вытерпел). Не понимаю, Архип Архипыч! Ну, зачем нам все это? Что ж, думаете, я успел забыть, про что они тут болтают? А главное, я ведь прав оказался. Где ж тут серьезный смысл? Юмор – и все. Нет, вот если бы этот самый толстый вдруг... вдруг...
Профессор. Ну? Что ж ты запнулся?
Гена. Если бы вдруг... Например... Ага! Придумал! Эх, если бы я мог все по-своему повернуть, тогда бы вы увидели!
