Лето будет сниться… - Иоланта Ариковна Сержантова
Как бы не так!
— Москва-Москва! И что вы в ней такого нашли? Базарный ваш город, да и всё тут…
Гуляя по бесконечным улицам столицы, каждый последующий шаг чудится жарче предыдущего, будто земля горит под ногами, и думается — с чего бы ей с нами так, за что? Неужто потому, как суетные, поспешные шаги многих, отдаются в сердце города болью? Не для того расстелилось это место земли, разгладив морщины полей промеж холмов, дозволилв тревожить себя и возводить любое, что заблагорассудится.
Вросшие в берега рек города живы, покуда жива вода, но возомнив о себе невесть что, люди отступают всё дальше от зеркал рек, истёртых течением, забывая причины, по которым заселили ими однажды планету.
Да и зря ли человечество теснится у воды, льнёт к ней, сколь себя помнит? Напрасно, нет ли, а иначе-то и нельзя никак. Только вот, отчего же, будучи соединены пуповиной воды с землёй, мы не возьмём в толк, что обязаны ей тем самым навечно, и всё чаще без уважения к ней, да спиной. А обернуться недосуг?! И часу единого не отыскать?
Но тем, кто оторвёт от жизни своей малую толику, стольный град с Москва-реки покажется немного иным. Покачиваясь в угоду волнам, посмотришь на Москву отстранёно, увидишь иной, вздохнёшь в такт её размеренному неглубокому дыханию, вольёшься в кровоток и почувствуешь себя не частью города, но им самим. Станут понятны причины, по которым он заставляет сторонится себя временами, но и манит, манит, манит… извечным своим притяжением малых к великому.
Москва… базарный город? Как бы не так.
Искренне, с любовью…
Фотографии… Как-то теперь это слишком мимолётно. Бегло, быстро, лишено вдумчивости, восхищения, да разума, наконец. Утеряны ожидание и интрига на каждом последующем шаге. И если раньше тот, кто говорил, что занимается фотографией, вызывало если не уважение или зависть, но по-меньшей мере интерес, то нынче… Пустое всё. Увидел-нажал на кнопку, лишённую звука щелчка затвора, и полетело промеж нулей и единиц не откровение мгновения, но изображение под номером, который не только запомнить трудно, но даже выговорить.
…Ванная комната. В патрон вкручена красная лампа, небольшое окошко под потолком загорожено стиральной доской. Домашние предупреждены, чтобы ни в коем случае не открывали дверь и погодили с мытьём и стиркой.
— И сколько ждать?
— А сколько понадобиться!
Обернув руки с фотоаппаратом старым пальто, достаю плёнку и заправляю её в бачок, стараясь не напортачить, «как в прошлый раз», когда первый и последний кадры слились воедино. Хотя, бабушкин пирог на ромашковой поляне, надо признаться, выглядел довольно-таки забавно.
Ставлю бачок на дно чугунной ванны, и едва успеваю вцепиться в ручку отворяющейся двери:
— Я же просил!
— Пардон… — Извиняется отец. Именно из его рук я получил первый фотоаппарат и коробочку с плёнкой, именно он показывал мне на отснятой, при свете — что и как нужно делать.
Облегчённо выдохнув, заполняю бачок проявителем, выжидаю, промываю, закрепляю, промываю ещё раз и, заломив липкую слегка плёнку на первых двух кадрах «в молоко», вешаю её на верёвку, натянутую над ванной, зажав деревянной прищепкой…
Приоткрываю дверь, возле которой с улыбкой топчется отец:
— Можно уже?
— Заходи. — Разрешаю я, и аккуратно ухватив плёнку за рёбра, мы толкаемся подле, жадно выискивая удачно отснятое. Серебристые лица, сосны, улыбки, солнечные блики на поверхности воды…
— Нет, так не годится, всё равно, покуда не напечатаешь, не узнаешь точно, что получилось и как именно. — Бормочу я, и отец, не говоря лишних слов, идёт за табуретом, доставать со шкафа увеличитель…
Фотографии… Они объединяли нас когда-то. Задевая плечами друг друга из-за тесноты ванной, мы следили за тем, как на белой бумаге появляются знакомые пейзажи и черты родных лиц, в обрамлении развевающихся на ветру, неприбранных волос или сделанной наспех причёске. Но глаза, что смотрели в это время с мокрых фотокарточек, всегда улыбались именно нам… Искренне, с любовью.
Твоё дело
— Займись делом!
— Каким?
— Любым, но своим!
Дождь ли, ветер вознамерились сыграть на виноградной лозе, как на флейте. Подступались оба не враз, со всех сторон света, с неба и от земли, понавертели мелких, заметных едва, муравьиных почти норок, да принялись надувать щёки, тщась сыграть некую прозрачную музЫку, а её-то и нет! Только долгий ряд серебряных капель воды дрожат, предвкушая прикосновения ветра, уповая на то, что минет оно их, и не сбегать им по ступеням листвы к подножию стебля, а удержатся на зелёной ветке как можно дольше, с тем, чтобы воспарить к облакам с первыми лучами солнца. Ибо видывали оне, как оно там, внизу.
Вон, бабочка придавлена камнем дороги, дабы не улетела, лежит измятая, будто вышитая салфетка. И ведь кто-то оставил её так, бросил? Ну не сама же она?! А улитка, что навечно заплутала в кудельках травы?..
Или же мак, близкий земле, как и прочие травы. Чепчик из трёх оставшихся на нём лепестков насилу держится, смуглые его щёки совершенно вымокли. Провожает цветок виноватым взором пролетающего близко шмеля, который утомлён безмерно, и хотел бы присесть, да некуда, ни единого сухого местечка, а водой он и так уже более, чем сыт. Переливается она обильно через край небес со вчерашнего заката, про который можно было только догадываться, ссылаясь на предыдущие дни, а там — как знать, — случился ли он, либо манкировал делом, и под занавесью облаков казался занят чем-то, что откладывал обычной ясной порой.
Дождь ли, ветер вознамерились сыграть на виноградной лозе… Так и мы берёмся за дело, с которым не сладим. Не от того, что не сумеем, а потому как назначено оно для иных.
Маленькое… черное…
«У каждой девушки должно быть маленькое чёрное платье…» Мда… Коко Шанель оказалась цепкой девушкой. Собственную оригинальную внешность она приняла, как данность, с которой не поспоришь, и взяв на вооружение характер, заставила окружающих сперва молчать, а после и вовсе забыть о том, что некрасива.
И это был её путь, её жизнь, следовать которому совершенно необязательно ни дурнушкам, ни красавицам, ни худышкам, ни девушкам в теле, у которых куда как больше соблазнительных черт, нежели в облике прочих.
— Имейте в виду, дамы должны быть непременно в платье! — Напомнили мне перед приёмом.
— В маленьком… чёрном? — Съязвила я, но увы, сарказм был принят за чистую монету:
— Именно! — Подтвердили мне, осклабившись в
