С августа по ноябрь - Иоланта Ариковна Сержантова
Не услышишь, как золотым монисто листвы дрожат осенние деревья; беззлобного ворчания шершня, который перебирая траву, будто овощи в зеленной лавке, сердится на то, что не достать теперь свежей зелени, иди хотя с утра, хоть к обеду. Не заметишь даже обыкновенно назойливых, вездесущих ос. Те неслышно и неспешно пируют подле переспевших дичков груши. Осы не торопятся выдавать себя, хотя, если по чести, груш хватит на всех, да не всем оно по вкусу.
А уж суету пчёл у накрытых столов отставших от лета цветов, что собирают поздний, самый вкусный, осенний мёд, и вовсе не увидать, — ночные бабочки, перепутав день с ночью, укрывают их обширными бархатными юбками, глядят зелёными глазами не мигая по сторонам и изумляются собственной недогадливости:
— Что б раньше не напутать так-то с часами?!
Но самое обидное, — в доме подле печи не ощутить запах, не увидать дыма первой закладки берёзовых поленьев, когда, отдавая последнюю дань бытию, берёза вплетает свой дух в косы вечернего тумана и янтарной радужкой глядит на округу нежно, но уже сосем с другой стороны…
Радость
Созвездие чертополоха не вписывается ни в одну из существующих небесных карт. Зализанные, зачёсанные дождями ровные лучи его звёзд, распространяют подле себя нежное сиреневое, фиалковое даже сияние, от которого делается щекотно на сердце.
Ночь ненасытна, и всё больше отвоёвывает у дня, который страшится наблюдать за тем как угасает округа.
Осень та ещё притворщица. Юные отпрыски гриба-дождевика, что сопровождают всякий шаг в любую сторону, глядятся: кто перепелиным яйцом, которые — шариком пастилы, а то и жемчужиной. Слизни соперничают с ними, выдавая себя за капли густых топлёных сливок.
Пунктиром ветвей размечает осень стороны света ближе к горизонту на все четыре стороны. То — задел на будущее лето. Каким оно ещё будет — неясно никому, но вовсе быть неготовым к буйству зелени — не очень-то хорошо.
Заняты и птицы. Вполне готовые уже к перелёту, они придумывают друг другу необидные прозвища, и от того всем ещё более не по себе. Те, кто взялся всерьёз утеплять на зиму гнёзда, надеются встретиться с товарищами весной, которые, в свою очередь, не могут пожелать оставшимся ничего лучшего, кроме как пережить невредимыми грядущие холода.
Но вот, посреди суеты приготовлений и тоски прощаний, — словно ниоткуда, как бы развернувшаяся сама собой фисташковая бумага, и нежданным подарком — бабочка нежного капустного цвета пустилась в пляс под руку с Зефиром14. Так красива, изысканна столь, что не удержишься, а воскликнешь её кружению вослед: «Ах, как она мила, как хороша!»
И улыбнёшься после, и понесёшь радость на сердце своём дальше, не думая, что уронишь, ибо слишком легка она для того, чтобы упасть.
Удача
— Раз-два-три-четыре! Раз-два-три-четыре! — Постукивая холодным пальцем по подоконнику и менторски приподняв правую бровь, дождь следил за тем, чтобы от всего лишнего, временного, мимолётного, случившегося накануне, осталось как можно меньше упоминаний, намёков, следов.
Среди прочего, в придорожную канаву потоком воды смыло тугой чёрный жгутик, который в самом деле был крохотным, новорождённым ужом.
Ужата вылупились на свет не весной, у ворот лета, в преддверии тепла, которому сопутствует беззаботность и изобилие, но осенью, на пороге неопределённости и тревог.
С трудом выпроставшись из сырых простыней своей колыбели, раздражённый соседством с соплеменниками, наскучив ими, ужонок бросился, куда глаза глядят. Но всюду было то холодно, то скользко, то занозисто. Лишь выбравшись из колючих кустов хмеля на гладкую дорогу, змеёныш был донельзя обрадован, ибо возлежавшие на виду у солнца камни были достаточно теплы, а их шероховатые бока приятно щекотали его скользкий животишко.
Среди подстерегающих ужа опасностей, коих не счесть, были вечно голодные птицы, запасливые мыши, нервные ежи и белки, чьё пристрастие к растительной пище не больше, чем желание казаться более утонченными, чем это есть в самом деле.
Первой опасности, сорвавшуюся с неба птицу, уж благополучно избежал благодаря более, чем скромным размерам. Ему удалось просочиться промеж камней насыпи, как воде сквозь несомкнутые пальцы ладони. Не успев отпраздновать избавление, как постукивание приближающейся телеги, топот мерина и скрип неприлично вихляющихся из стороны в сторону колёс возвестили об угрозе, надвигающейся следом.
Уж заметался на дороге, и не отыскав ничего лучшего, сунул голову под булыжник, которым и был раздавлен спустя мгновение.
…Повидавший на своём веку дождь, при виде безнадёжно изломанного юного ладного тела ужа, насупился, и с ещё большей силой принялся поливать землю. Он очень надеялся если не на рассудительность оставшихся змеёнышей, но хотя бы на их опасливость. Ибо это не одно и тоже, что трусость, отнюдь.
Nota Bene
Упоминание о произошедшем, ни в коей мере не назидание, но тоска по всему юному, чьей неопытности и дерзости не всегда сопутствует удача.
И всё!
После дождя небо щурилось в осколки зеркала, что обронило в ночи и сокрушалось:
— Кому-то лужу обойти, а мне себя порядком не рассмотреть. Толчёшься тут в сенцах дня, дабы предстать в должном виде при свете, а что в сутемени-то разглядеть? Вот и побито зеркальце, мужнин подарок. — Небо вздохнуло. — Вернётся домой, заметит меня неприбранной, и сразу поймёт что к чему. Рохлей назовёт. А то осерчает, да чем ещё и похуже. И ведь прав будет…
Переводя взгляд от лужи к луже, небо не замечало особой разницы. В тех, что поменьше, оно казалось себе точно таким же, каким видело себя и в больших, или даже в озёрах.
— В реке это ещё изловчиться надо, а в озеро вполне себе удобно глядеться. Вот кабы б в море себя искать, тут — да, — рассуждало небо само с собой. — Море и льнёт, и манит. Так голову вскружит, что забудешься, — где ты, а где оно.
Отражение — это вроде чужого мнения, суждение, в котором лишь малая, часть тебя, а куда как больше стороннего, надуманного:
— Что ты там видишь?
— Где?
— А… сейчас-сейчас, ды-к заяц, вроде…
— Не волк?
— Да не! С чего бы тут волку быть.
Ну, а на деле, окажется, что и не волк, и не заяц, а
