Олег Коряков - Формула счастья

И так это у него получилось, что мне даже жалко стало парня. Я выступила и поддержала его. В самом деле, ясно, что он говорил о советских ученых. Может, он сам ученым хочет стать…

А сегодня шум был уже из-за моего сочинения. Я назвала его «Нужны ли нам Павки Корчагины?» Как дядя Веня прочел название, класс затих, а потом зашушукался, загомонил. «Вы сначала послушайте, — сказал дядя Веня, — а потом галдите». И прочитал сочинение. Я сидела будто на еже. (Это — чтобы не употреблять «как на иголках».)

До сих пор не знаю, права я или нет. В чём-то всё-таки, мне думается, права, только не сумела выразить свои мысли.

Я не против Николая Островского и его Павки. Я ценю в Павке его беззаветную преданность революции, его горячность, смелость и упорство. Но мне он представляется каким-то очень далёким, совсем не сегодняшним, словно из другой эпохи. Звонкая лихость, сабельные атаки — в наше время кому они нужны? И… какая-то ограниченность. Представляю, как раскипятился бы Павка Корчагин, начни комсомольцы при нём танцевать хотя бы даже липси…

У героя сегодняшнего дня должны быть широкие интересы, высокий интеллект, спокойное упорство, деловая, без внешних эффектов одержимость идеей — большой, сильный, умный человек. Взять наших космонавтов. Да, дух у них, может быть, корчагинский, но облик и характеры — совсем другие.

Я хотела сказать, что герои меняются, каждая эпоха выкраивает их по-своему. Павка Корчагин в наши дни ведь тоже был бы другой и вел бы себя по-иному. Он воевал бы с технической рутиной, дрался за прогресс на производстве, может быть, поехал на стройку Красноярской ГЭС или стал кандидатом наук. И пел бы модные песенки и танцевал рок. Вот такие, сегодняшние герои нужны мне, а не «сабельники».

Ну и навалились на меня! Особенно Мила. Она припомнила и моё вчерашнее выступление и даже сказала, что я недостойна быть комсоргом. Ну-ну! Поверить ей, так я наплевательски отношусь к людям, отдавшим жизнь за революцию, и мне не дороги славные традиции прошлого.

Это сейчас я остыла и пишу вроде бы как ни в чём не бывало, а тогда была совсем не в себе. Сказать про меня такое!.. Спасибо дяде Вене: он немножко утихомирил этих глупцов.

— Холмова, — сказал он, — вовсе не перечёркивает таких литературных героев, как Павел Корчагин. Она пытается, пусть неумело, проследить и понять диалектику их развития. Люди типа Корчагина бились за народное счастье в дни гражданской войны и разрухи, отважно служили Родине на фронтах Великой Отечественной войны, сейчас они самоотверженно трудятся, отдавая весь пыл души коммунистическому созиданию.

Потом он пожурил меня за торопливость и нечёткость изложения мыслей. «Уж вам-то, Инга, — сказал он, — это не должно прощаться». Почему это «уж вам-то, Инга»? Что я — Лев Толстой?..

А в голове туман, хочется спать. Мама ругается: двенадцатый час ночи. Всё, сейчас бултыхнусь в постель.

Потрясающая новость: в нашу квартиру переезжает… Венедикт Петрович Старцев! Кто бы мог подумать?!

Уже давно было известно, что к Новому году наши соседи (они занимают третью, угловую комнату) получат отдельную квартиру. Все мы радовались: четверым в одной комнате им не очень-то сладко.

Вчера мама говорит: «Приходил новый жилец». — «Кто он?» — «Какой-то учитель. Лупоглазый такой, в очках, вроде бы тихий, интеллигентный. Одинокий, это хорошо».

Лупоглазый, в очках?..

«Фамилия Старцев», — добавляет мама.

Здравствуйте пожалуйста. Дядя Веня!

А сегодня он в переменку сам подошел ко мне, говорит:

— Вы знаете, Инга, я ведь переезжаю в вашу квартиру, уже ордер на комнату получил.

Я немножко растерялась, молчу, глазами хлопаю. Он говорит:

— Удивлены? Я тоже, когда узнал, несколько, надо сказать, растерялся. — И улыбается смущённо. — Но что же делать?

Тут я пришла в себя, говорю:

— Что вы, Венедикт Петрович! Это же просто замечательно!

«И верно, — подумала я про себя, — будет очень хорошо. Всегда можно с ним посоветоваться, и с папой они сойдутся». Венедикт Петрович пробормотал что-то вроде того, что он очень рад, и засеменил по коридору, а я даже не догадалась спросить, когда он переезжает и не надо ли ему помочь.

А в классе об этом, оказывается, уже знают. Откуда?

С Милой мы после её разгромных речей не разговариваем. Она воротит нос, а я что — бегать за ней буду?

Сегодня я шла домой — меня догоняет Володя Цыбин. Как, спрашивает, я буду встречать Новый год? Наверное, говорю, дома. Он предложил встречать у него. Говорит, что будет несколько ребят и девочек — его старые друзья. Я сказала, что подумаю.

Надо спросить у папы с мамой.

Мы долго бродили с Володей. Он сказал, что ему очень понравилось моё сочинение, и будто он даже рассказал о нём дома, и его отец заинтересовался (отец его не то какой-то чин, не то адвокат, не знаю).

Я пробовала отшутиться, но разговор пошёл всерьёз. Володя стал «развивать мои мысли». Он так и сказал:

— Если развивать твои мысли, можно представить и героя будущего.

Володя рассуждает так. Возможности науки и техники безграничны. Уже в следующем веке человек всю трудоёмкую работу передаст машинам и электронным устройствам. Чем дальше, тем больше он будет поручать приборам и умственный труд. Всеохватывающие знания, совершенно точный расчёт, машинная логика устранят из жизни человека сомнения и тревоги. Человек наперёд будет всегда знать, как следует поступить. Значит, исчезнут и такие качества, как смелость, находчивость, решительность. Они станут просто не нужны.

На меня от этих рассуждений повеяло каким-то опустошительным холодом — я не могла принять их.

— Ну, а в космосе, например? — пыталась я возразить. — Какие-то неизвестные условия, неожиданные опасности…

— Во-первых, человек живёт не в космосе, а на Земле. Во-вторых, ничего неожиданного в принципе быть не может. — Он рубил прямо как по писаному. — Теория вероятности будет разработана настолько детально, что электронно-счётные машины смогут предусмотреть решительно всё.

— Ну, а предположим, надо принять какое-то ответственное решение? — продолжала я. — Разве тут не нужны находчивость и смелость?

— Будут не нужны, — упорствовал Володя. — Электронный мозг поможет принять единственно верное, самое разумное решение.

Логика у него убийственная. Хотя внутренне я с ним не могла согласиться, во мне шевельнулось что-то вроде уважения к нему. Все-таки он интересный парень, думающий. И, оказывается, здорово умеет говорить — так горячо, увлеченно.

Я впервые почему-то обратила внимание на его глаза. Они у него большие, темные, выразительные.

Мы бродили по скверу, долго стояли возле нашего дома, всё разговаривали; потом Володя ушел.

Падал и искрился в свете фонарей мягкий, пушистый снежок. Во мне пробудилось что-то хорошее, словно песня. А потом стало грустно. Вот пронесутся десятилетия и века, подумала я, а все так же будет падать над нашей землёй снег, и такая же девушка выйдет под тёмное беззвёздное небо и будет так же смотреть, как бесконечно роятся снежинки. Какая она будет, та далёкая девушка! Ах, если бы, как в уэллсовской машине времени, слетать в тот грядущий мир! И поговорить… Надо же обязательно поговорить с ними, нашими потомками… Как подумаешь о таком — тревожно и сладко замирает сердце… Но неужели Володя прав?!

Пришла домой — папа увидел, что я вся заснеженная, и, конечно, заворчал: в наши дни и первоклашкам положено знать, что атмосферные осадки не всегда безобидны, надо избегать дождя и снега, а это великовозрастное дитя… И пошло! На него, случается, «находит». Ладно, мама заступилась:

— Так ведь снег — это же такая красота! — И вздохнула горестно и удивлённо, и было непонятно, то ли она на папину чёрствость досадует, то ли на то, что так неладно устроен мир: даже милого снега надо опасаться.

На самом-то деле папа не такой уж чёрствый, а мама не такая уж добрая. У них, по-моему, все «в норме», и, в общем, они — милейшие люди. Разница между ними в том, что папе после фронта удалось закончить вуз, и он гордится этим, а маме не удалось, и она, мне кажется, тоже чуть ли не гордится этим. Во всяком случае, достоинства не теряет.

Сие, наверное, уже последняя запись в этом году. Крутится старушка Земля и не ведает, что через сутки наступит Новый год. Ей хоть бы хны. А люди суетятся, бегают, чего-то жарят, парят, покупают вино, будто и на самом деле им предстоит перейти некую грань, за которой начинается Новая жизнь.

Условность? Да. Но я тоже, как все, чего-то жду от нового года, на что-то надеюсь, и мнится мне (совсем как в дрянных стихах это «мнится», за ним должно вылезти что-нибудь слащавое и сентиментальное… — лучше уж не заканчивать фразу).