Олег Коряков - Формула счастья

Его противоположность — Мила Цапкина. Она у нас очень «правильная», очень дисциплинированная и очень въедливая. Володя дал ей прозвище Догматик, и оно прямо-таки прилипло к Миле. Но, мне кажется, она неплохая девчонка, прямая и честная. Мы с ней, похоже, начинаем дружить. Ну, ещё не по-настоящему, но как-то сблизились. Я её раза два поддержала на собраниях (она хотя и сухарь, а говорила очень верные вещи), и Мила, видимо, почувствовала ко мне расположение. Сама она ничего не пишет, а просто любит литературу и потому записалась в кружок. Мы шутя говорим, что из неё выйдет «железный» критик. Все может быть…

— Смотрите, — сказал Ярослав, — рисунки. И дальше — тоже. Она не только писала, но и рисовала.

Среди текста теми же фиолетовыми чернилами были набросаны портреты людей, дома в каком-то уголке улицы, старинный городской трамвай.

— А она неплохая художница, — похвалила Рано. — Очень уверенная рука… Взгляните, какое неуклюжее сооружение… Ну-ка, ну-ка, покажи это…

— Надо по порядку, — сказал Андрей. Ярослав снова стал читать.

Венедикт Петрович почему-то очень тянет в кружок Даниила Седых, но тот упирается. Вообще странный парень. Девчонки говорят про него «интересный», подразумевая красивую внешность. Мне кажется, даже Мила Цапкина порой заглядывается на Данечку. Я лично не нахожу в нем ничего особенного. Здоровый, сильный парень, нормальное лицо — и всё. Сутулится, потому что высокий, ходит вразвалочку. Правда, на спортивных занятиях и в играх он всегда один из первых. Откуда-то появляются и ловкость, и быстрота. А так — руки в брюки, молчит, усмехается. Иногда грубит. Но вообще-то, видимо, толковый парень. Увлекается биологией и биофизикой, должно быть, много читает, хотя учится не блестяще.

Вчера я как староста кружка подошла к нему после уроков. Велел Венедикт Петрович. Спрашиваю:

— Ты придешь на занятия литкружка?

Он насмешливо пожал плечами:

— В обществе гениев я чувствую себя стеснённо.

— Тебя, Седых, всерьез спрашивают.

— А похоже, что я шучу?

Я разозлилась:

— Ну, как хочешь!

— Вот именно. — Он повернулся, руки в карманы и пошагал куда-то, длинный и взлохмаченный. За ним, как всегда, насвистывая, Саша Патефон, его верный адъютант…

Сегодня с Милой ходили в кино, там встретили Володю с какими-то приятелями. После сеанса они хотели проводить нас, мы отказались. Домой почти бежали: было поздно и очень холодно.

А Володя, оказывается, курит. Мила расфырчалась. А что тут особенного? Многие курят. А ведь Володя уже и паспорт имеет…

— Это что такое — паспорт? — спросила Рано. — Разрешение курить?

Ярослав улыбнулся:

— Удостоверение личности. Его выдавали органы охраны общественного порядка всем, начиная с шестнадцати лет.

— Зачем?

— Рано, у меня тоже есть вопросы, — буркнул Андрей, — но, может быть, мы их отложим?

Рано чуточку надулась, но согласилась.

Сегодня было родительское собрание. На него, как обычно, отправился папа. Вернулся он не один — с каким-то громадным тихим и улыбчивым мужчиной. Это мой папочка любит — ходить на всякие собрания, знакомиться с людьми, тащить их на чашку чая, разговаривать, и всё у него получается так просто и естественно, будто весь мир — его родственники и друзья.

Мужчина вошёл в комнату, распахнул на меня глаза и густейшим, но негромким басом рокотнул с усмешечкой:

— Вот он какой — Ингалятор!

«Ингалятор» — это моё прозвище. Я на него не злюсь, прозвище совсем неплохое. Но откуда знать его этому дюжему дядюшке? Кто он такой?

Папа представил его маме:

— Прошу любить и жаловать, Павел Иннокентьевич Седых, отец товарища Инги.

«С чего бы это он к нам?» — удивилась я.

Мама тут же начала хлопотать об ужине. Оба они у меня такие, любят угощать: мама — стряпнёй, папа — разговорами.

Они толковали о каком-то новом методе планирования производства. Папа работает заместителем начальника мартеновского цеха, а Павел Иннокентьевич — где-то на строительстве. Вроде бы совсем разные занятия, а вот нашлась общая тема. Ради неё папа и затащил гостя домой.

За ужином я всё приглядывалась к отцу Седых. Он мне понравился. Очень спокойный, немногословный, видно, что сильный и добрый. Даниилу бы с него брать пример!..

После ужина они играли в шахматы. Тут уж я, конечно, пристроилась поближе. Сразу стало ясно, что теоретически папа подкован лучше. Но Павел Иннокентьевич тоже не промах. Он придумывал такие каверзные комбинации, что мне бы, наверное, не выпутаться. Папа всё-таки выиграл и был очень доволен, словно малый ребенок. Он, конечно, старался этого не показать, но меня-то не проведёшь.

— А как, Владимир Матвеевич, насчёт шашек? — прогудел гость.

— С удовольствием, Павел Иннокентьевич.

Ну, не знаю, какое он получил удовольствие, — три партии подряд проиграл. А Седых только ухмылялся: «Хм, хм», смотрел на папу добрыми своими глазами и приговаривал: «Бывает, бывает…»

Папе он тоже понравился…

Завтра разбор домашних сочинений по литературе. Интересно, как дядя Веня отнесётся к моей мазне. Я понадеялась на себя, все откладывала работу, а потом накатала за один вечер и, наверное, нагородила там что-то…

Вчера начали разбирать сочинения, и был великий спор. Сегодня продолжали и снова спорили. Тема сочинения была такая: «Какой герой мне по нраву». Можно было писать по литературным произведениям, можно и просто так, «из головы».

Самое интересное сочинение, как ни странно, получилось у Саши Петряева. Он написал почти настоящий рассказ. Главный герой — командир космонавтов, очень похожий на Юрия Гагарина, весёлый и бесстрашный. На далекой планете он без всяких фраз и позы жертвует собой ради других, но в конце концов не погибает: воля к жизни и победе помогают ему выпутаться из безвыходного положения.

Рассказ всем понравился. Вот вам и Саша Патефон!

Только я не стала бы «выпутывать», спасать героя. Это ведь не меню обеда, которое завершается, да и то не всегда, сладким.

Хорошо написала о революционерах-ленинцах Мила Цапкина. Но о Милином сочинении говорили, мало, скупо; я вообще промолчала. Слишком высоки, прямо священны для меня эти имена — Дзержинский, Свердлов, не говоря уже о самом Ильиче. Конечно, они были очень человечными, земными, но в них столько мудрости, отваги, любви к людям, они настолько выше всех, что подумаешь — и сердце замирает. Сколько ни называй их «обыкновенными» — они необыкновенны! Может быть, и у них были какие-то недостатки? Возможно, но разве в этом дело! Они всё равно прекраснейший идеал, и надо стремиться к этому идеалу, только без громких слов, без битья себя в грудь. Поэтому, наверное, и молчали наши ребята.

Зато на сочинение Даниила Седых набросились. Он написал об учёных. Конечно, постарался блеснуть эрудицией. Привел такие факты, о которых мы и понятия не имели. Где только выкопал? Идею он хотел вывести такую: настоящего учёного отличают упорство, точный расчет и способность к самопожертвованию во имя науки. Насчет самопожертвования не знаю, а так — что же, вроде правильно. Но Цапкина обвинила Седых… в безыдейности. Вообще-то она заглядывается на него и строит глазки, но тут её железная принципиальность победила.

Она рассуждает так: трудолюбие, упорство, расчёт, конечно, необходимы, но «учёному вообще» — и советскому, и буржуазному, и какому угодно. А что им движет? Какой-нибудь нанятый капиталистами ученый корпит в своей лаборатории, создавая средства для уничтожения людей в биологической войне, — это одно. А наш учёный, думая о народном счастье, выводит культуры полезных микробов для защиты людей от болезней, — это совсем другое.

А будто наши учёные не работают на военные цели?

Дальше она рассуждала правильно: все зависит от того, ради чего, во имя какой цели и идеи трудится учёный.

Кое-кто поддержал Милу, Даниил говорит:

— А если бы, скажем, Эйнштейн был гражданином Советского Союза, разве бы его теория относительности от этого изменилась?

Ему возражают: нет, теория бы не изменилась, а применение — наверное. Ведь факт, что Эйнштейн своими выкладками помог американцам создать атомную бомбу, а потом рвал свои седые волосы.

«Не знаю, — подумала я, — ведь всё-таки была война…»

Начали перебирать других ученых, вспомнили и Павлова, и Курчатова, и Понтекорво. Даниил огрызался, а потом сказал:

— Ну что же вы на меня нападаете? Неужели вы подумали, что я мог говорить об учёном-убийце?

И так это у него получилось, что мне даже жалко стало парня. Я выступила и поддержала его. В самом деле, ясно, что он говорил о советских ученых. Может, он сам ученым хочет стать…

А сегодня шум был уже из-за моего сочинения. Я назвала его «Нужны ли нам Павки Корчагины?» Как дядя Веня прочел название, класс затих, а потом зашушукался, загомонил. «Вы сначала послушайте, — сказал дядя Веня, — а потом галдите». И прочитал сочинение. Я сидела будто на еже. (Это — чтобы не употреблять «как на иголках».)