Борис Батыршин - Египетский манускрипт
Путешествуя по Востоку, инженер приобрел вкус к древностям, неплохо изучил историю этих мест и стал недурным археологом-любителем — благо, земляные работы случалось проводить и в поистине исторических местах. Поездка герра Вентцеля в Багдад носила характер, в некотором смысле научный — он обстоятельно рассказывал, об экспонатах, которыми сумел пополнить свою коллекцию. К немалой своей досаде, инженер не мог продемонстрировать «герру Семеноффу» особо интересные образцы, поскольку те были тщательно упакованы в багаж; зато он с удовольствием поведал Олегу Ивановичу и Ване о том, что коллекцию собирает не для себя. Собрание хранится в одной из мужских гимназий его родного города, и он сам, как член попечительского совета сего учреждения, неустанно заботится о пополнении столь полезной для юношества экспозиции…
Все это герр Вентцель излагал с восхитительной серьезностью и без тени улыбки. Ваня поначалу пытался подшучивать над «германцем» (как называл инженера Антип), но, натолкнувшись на укоризненный взгляд отца, оставил это занятие. Тем более, что немец оказался прекрасным рассказчиком и по-настоящему хорошо знал предмет. Так что теперь Ваня с отцом проводили дни под навесом, пассажирской палубы: уютно устраивались в полотняных шезлонгах и слушали неторопливый рассказ герра Вентцеля о древней земле, неспешно проплывавшей мимо бортов «Царевны Багдада»…
Немец пододвинул шезлонг поближе к лееру и сел, удовлетворено вздохнув. Олег Иванович обвел взглядом палубу, заметил пустой шезлонги, слегка помедлив, пристроил его рядом с инженером. За спиной тут же возник Антип — на этот раз уже с тремя бутылками. — запотевшими, холодными. Инженер благодарно кивнул и, приняв кружку пенного напитка, завел неспешную беседу. Олег Иванович лениво слушал, время от времени вставляя что-то незначащее — а сам наблюдал за проплывающей мимо борта щетиной камышей, окаймлявшей на всем протяжении берега Тигра…
Жара… пароход… Азия…
Глава четвертая
— Ну вот, господа, значит, бельгийца этого на квартире не оказалось. — докладывал Яша. — Я расспросил, кого смог — и мальчишек которые на Кузнецком, и дворника из дома, что напротив Веллингова шалмана. Оказывается, Стрейкер съехал, еще утром; вчера весь день сидел, безвылазно, и все к нему какие-то люди бегали; под вечер послал Николаевский вокзал, за плацкартой и билетом[42] до Петербурга. А сегодня, с утра — уехал. Налегке почти что, между прочим — из багажа только ручной саквояж и портплед.
— Ясно! Господин шустрый, зачем ему себя отягощать… — усмехнулся Корф. — Да ты говори, говори, — кивнул он Яше.
Тот с готовностью продолжил:
— Ну вот. На вокзал он приехал, чин по чину, взял, как полагается носильщика. Я его потом даже нашел… — Яша зашарил по карманам. — Вот, бляха номер двадцать три. Здоровый такой, белобрысый, судя по выговору — с вологодчины. И этот белобрысый сказал, что отнес багаж иностранного барина не к вагону, — хотя до отхода скорого Петербургского оставалось всего ничего, — а к ресторану. Там господин подозвал лакея, о чем-то с ним переговорил и пошел в ресторан — а лакей, значит, свистнул посыльного, и тот поклажу утащил. Все, больше ничего не знаю — мальчишку того я отыскать не смог, как ни старался — ресторанные, которые при вокзале, за места крепко держатся и лишнего нипочем не скажут.
— Ну да, тебе-то — и не скажут, — хмыкнул Корф. — Ты, брат, хитрая бестия, всюду пролезешь…
Яков смущенно потупился. Что скрывать, похвала барона была ему приятна.
— Выходит, сбежал. — нахмурился Корф. — Причем так, чтобы все решили, что господин ван дер Стрейкер покинул Москву. Да… крайне интересно! А ведь нам никак нельзя терять этого ретивого господина из виду. Яков, друг мой, как вы полагаете — можно его отыскать?
Яша почесал в затылке.
— Почему ж нельзя… если постараться… смогу, Сергей Алексеич… то есть, простите, ваше благородие! Только вот…
— О деньгах не думай, — отмахнулся Никонов. Сколько надо — столько и получишь.
Яша враз повеселел:
— Ну, тогда я его живо… посулю по двугривенному мальчишкам с вокзальной площади — они враз узнают, куда такой приметный господин делся! И извозчиков прошерстят, и носильщиков! А я сам пока на Тверской, возле дома Веллинга покручусь — вдруг этот Стрейкер пришлет кого, или сам явится? А я уж тогда его не упущу, даже и не сомневайтесь!
— Только ты, того, брат, поосторожнее, — вставил Корф. — Господин-то видать резвый, крови не боится. Бульдог не потерял? — А то вчера — вон какие пердимонокли творились…
— Что вы, господин барон, как можно? — сделал испуганные глаза Яков. Вот он, с собой, за пазухой, в тряпице…
— В тряпи-ице… — насмешливо протянул ротмистр. — Тюря ты, а еще в сыщики метишь! Кто ж так оружие держит? А если вытащить срочно надо — и сразу стрелять? Дай-ка покажу, как его носить…
Эта содержательная беседа происходила в знакомом уже флигеле на Воробьевых горах; несмотря на недавние коллизии, Корф счел это место вполне надежным. Хотя — меры предосторожности принял: вокруг флигеля расхаживали двое городовых, истребованных у пристава Калужской части (каждому из них барон посулил за беспокойство по три рубля и по полштофа[43] белого хлебного вина); на крыльце томился верный Порфирьич со своим грозным Смит-и-Вессоном.
В задней комнате, той, где встретили безвременную погибель несчастные хитровцы, спал сном праведника доцент Евсеин. Порфирьич с бароновой кухаркой успели кое-как навести порядок, прибрав следы взрыва. Даже выбитые стекла успели вставить — денщик самолично ездил к стекольщику, грозил расправой, Сибирью, сулил деньги — и добился таки, чтобы последствия неприятельской диверсии были ликвидированы еще до темноты.
Кавалерийский наскок на клинику прошел вполне успешно. Когда Никонов с Корфом ввалились в швейцарскую и потребовали «самого главного», у больничных служителей душа ушла в пятки — такой грозный имели гости. Исцарапанные, пахнущие порохом, решительные… У Корфа за пояс был небрежно заткнут револьвер, а Никонов поигрывал тростью и недобро улыбался в ответ на всякие «Не велено» и «Их степенство изволили отбыть».
В какой-то момент барону эти отговорки надоели. Он решительно отодвинул в сторону больничного Цербера и прошел внутрь — и уже через четверть часа они с лейтенантом грузили в экипаж доцента Евсеина, одетого в богатый, расшитый шелковыми шнурами, халат и домашние туфли на войлочной подошве. Несчастный ученый шел за бароном, как телок, не доставляя вызволителям решительно никаких хлопот.
Барон уже собирался трогаться — как набежал управляющий клиникой, представительный господин в полотняной тройке и новомодной соломенной шляпе. Он сразу разразился гневной речью о «нарушениях больничных правил», стращал городовым и даже попытался схватить Никонова за рукав. Однако, лейтенант окатил нахала таким ледяным взглядом, что того отнесло от экипажа, будто хорошим тумаком. И пока служитель Аполлона (Это божество у древних греков, как известно покровительствовало не только музам, но и науке врачевания), метался туда-сюда, пытаясь то ли бежать за приставом, то ли хватать карету с супостатами за колесо, то ли предпринять еще что-то, столь же бессмысленное — экипаж под управлением Корфа величественно выкатился на Самотёку и был таков
До Воробьевых гор долетели в считанные минуты — барон гнал, не обращая внимания на гневные трели городовых и брань, несущуюся с козел извозчичьих пролёток. На Садовой чуть не сцепились осями с ломовой телегой: экипаж накренился, но Корф сумел вывернуть, избежав аварии в самый последний момент. Пассажиров мотнуло, да так, что даже корректный обычно Никонов позволил себе непарламентский оборот — чем изрядно повеселил ротмистра.
Поручив Евсеина заботам Порфирьича и прислуги, Корф подозвал Якова. Молодой человек уже понял, что приказы в их маленькой команде теперь отдает барон, и лишь коротко глянул на Никонова; тот ответил утвердительным кивком. Наскоро расспросив Яшу, барон выдал юноше двадцать рублей — на расходы, — и отправил назад, на Кузнецкий, выслеживать бельгийца. Напоследок барон посулил оторвать Яше голову, если тот упустит злыдня; молодой человек ухмыльнулся — он уже успел узнать добродушную натуру отставного конногвардейца и нисколечко его не пугался.
Яков убежал в город; барон позвал Порфирьича и велел ему сварить грог. Корф пристрастился к напитку из рома и крепкого индийского чая в обществе англичанина Карла Хиса, служившего когда-то при дворе, наставником цесаревича.
Отослав денщика, Корф придвинул к разожженному, несмотря на жару, камину кресла — себе и Никонову. На Москву опускались сумерки; длинный день, вместивший столько событий, был на исходе — самое время посидеть, поговорить о делах…
