Хоуп Мирлис - Город туманов
— Ну, если вы хотите сказать, — проговорила мистрис Айви, — что намерены помогать Закону наказывать злых людей, что ж, я охотно поддержала бы вас в этом деле. Но все же, — она вновь бросила на него подозрительный взгляд, — почему вы решили, что отец мой умер не своей смертью?
— Мне это подсказывает интуиция. А она редко меня подводит! Я чувствую кровь. Разве в деле не было сказано, что труп кровоточил?
Дернув головой, она возмущенно воскликнула:
— Вам ли, городскому и, судя по всему, образованному человеку, верить в эти вульгарные россказни! Надо же знать селян, они все перелагают на старинный мотив. В таверне в самой Лебедяни говорили про две капельки крови, а к тому времени, когда история эта добралась до Лунтравы, эти капли превратились в целый галлон. Я проходила мимо тела отца вместе с остальными и не скажу, что заметила сколько-нибудь крови… конечно, тогда глаза мои опухли от слез. И все же именно эта причина заставила Месоглина оставить страну.
— В самом деле? — воскликнул господин Натаниэль.
— Да. Моя мачеха никогда не допускала непочтительного обращения с собой. У меня не было причин любить ее, но должна признать, что она держалась как королева, а он был чужаком, к тому же несколько простоватым, и деревенские ребятишки — да и все прочие — не давали ему прохода, выпрыгивали из-за заборов и преследовали по улице с криками: «А почему кровоточил труп фермера Тарабара?» — и так далее. Словом, он не мог больше переносить подобного обращения и однажды ночью улизнул из дома. Я и не думала, что увижу его еще раз. Но я встретила его на улице, в городе, причем не так уж давно, хотя он не заметил меня.
Сердце господина Натаниэля учащенно забилось.
— А как он сейчас выглядит? — спросил господин Натаниэль, затаив дыхание.
— О! Почти совсем не изменился. Недаром говорят, что ничто не сохраняет молодость так, как чистая совесть! — Она сухо усмехнулась. — Впрочем, он никогда не был особенно хорош собой — коренастый, упитанный, веснушчатый, с дерзкими, полными любопытства глазами!
Не сдерживаясь, господин Натаниэль хриплым от волнения голосом воскликнул:
— Значит, это… вы имеете в виду здешнего доктора, Эндимиона Лера?
Мистрис Айви многозначительно кивнула.
— Да, теперь он называет себя этим именем.
И вокруг него столько разговоров, что если послушать некоторых, не будь в городе такого врача, ни один ребенок не сумел бы правильно появиться на свет, а ни один старик подобающим образом умереть.
— Да-да. Но вы уверены, что он и есть Кристофер Месоглин? Готовы ли вы поклясться в этом на суде? — нетерпеливо воскликнул господин Натаниэль.
Мистрис Айви явно удивилась.
— Зачем это мне клясться? — с сомнением в голосе проговорила она. — Должна сказать, что всегда терпеть не могла крепких выражений в женских устах, и мой бедный Пепперкорн тоже, хотя и был моряком.
— Да нет же, — возразил господин Натаниэль, — я, должно быть, оговорился. Я хотел сказать, присягнуть в этом перед судом.
Чуть усмехнувшись собственной ошибке, она спросила несколько напряженным тоном:
— И что же может привести меня в суд, хотелось бы знать? Прошлое давно забыто, а сделанного не изменишь.
Господин Натаниэль испытующе посмотрел на нее.
— Мистрис Пепперкорн, — проговорил он торжественным тоном, — разве вам не жалко мертвых, немых и беспомощных? Вы любили своего отца, я в этом не сомневаюсь. И если сказанное вами слово способно помочь отмщению за него, неужели вы оставите это слово непроизнесенным? Кто может сказать, что мертвые не ощущают благодарности к живым за любовную память, что им не спокойнее почивать в своих могилах, зная, что они отомщены? Неужели в вас не осталось жалости к усопшему отцу?
Впечатление, произведенное этой короткой речью, живо отразилось на лице мистрис Айви, она даже прослезилась.
— Не надо так думать, сэр, — она хлюпнула носом, — не надо так думать! Я хорошо помню, как мой бедный отец сиживал напротив нее вечерами, говоря не языком, а глазами: «Нет, Клем (мою мачеху звали Клементиной), я не верю тебе ни на грош, и все же ты умеешь обвести меня вокруг пальца, вокруг своего мизинца, потому что я глупый и бестолковый старик, и это понятно нам обоим». Нет! Я всегда говорила, что отец мой ни на что не закрывал глаза, хотя и был рабом ее приятной мордашки. Дело не в том, что он чего-то не видел, у него просто не хватало решимости произнести это вслух.
— Бедняга! А теперь, мистрис Айви, мне кажется, что вы должны рассказать мне все, что вам известно и что заставляет вас думать — вопреки свидетельству медиков, — что ваш отец был убит. — Облокотившись о прилавок, он посмотрел ей прямо в глаза.
Однако мистрис Айви возразила:
— Я не сказала, что мой бедный отец был отравлен ивой. Он скончался в тишине и покое.
— И все же вы подозреваете в этом злой умысел. Теперь, зная, что в этом деле замешан доктор Лер, я не могу сказать, что отношусь к нему бесстрастно. Дело в том, что я кое-что имею против этого человека.
Мистрис Айви сперва закрыла входную дверь, а потом, перегнувшись через прилавок, приблизилась к нему и негромко произнесла:
— Да, я действительно всегда видела здесь злой умысел и могу объяснить почему. Как раз перед кончиной отца мы варили варенье. А у него была такая маленькая слабость, он очень любил пенку, и поэтому мы всегда оставляли ему блюдце от каждой варки. Ну, мой младший братец Робин и ее дочка — трехлетняя воструха — жужжали вокруг ягод и сахара, как две маленькие осы, воображая, что помогают варить варенье. И вдруг мачеха повернулась и увидела свою маленькую Полли со ртом, черным от сока шелковицы. Какую же суматоху она подняла! Она поймала девчонку, встряхнула, велела выплюнуть все, но, убедившись в том, что это шелковица, сразу успокоилась и сказала Полли, чтобы та была хорошей девочкой и ничего не брала в рот без разрешения.
Варенье кипело в больших медных тазах, но я заметила сбоку на очаге небольшой котелок и спросила у мачехи, что в нем. Та беззаботно ответила: «Это для моего деда». Подслащенное вместо сахара медом шелковичное желе. В тот же вечер, оказавшийся последним в жизни моего отца (я не рассказывала об этом ни единой душе, кроме моего бедного Пепперкорна), после ужина он отправился на крыльцо покурить трубку, оставив их обоих заниматься в кухне своими делами, она явным образом злилась, а отец мой был достаточно слаб, раз позволил этому типу поселиться у нас в доме. Он был странным, мой отец, слишком гордым, чтобы находиться там, где его присутствие было нежелательно, даже в кухне собственного дома. Я тоже вышла, но устроилась поодаль, потому что ждала заката, чтобы нарвать цветов и наутро отнести их больной соседке. И я услышала, как он говорит своему спаниелю Рыжику, который буквально не отходил от него. Слова его я помню так, как если бы он произнес их только вчера. «Бедный мой, старый пес! — сказал он. — Думал я, что это мне придется рыть твою могилу. Увы, Рыжик, получилось совсем по-другому. Завтра к этому времени я умолкну навеки, а ты будешь скучать по нашим беседам, бедняга». Тут Рыжик отчаянно взвыл, так что у меня кровь в жилах застыла, и я подбежала к отцу спросить, не заболел ли он и не надо ли ему чего-нибудь. Он рассмеялся, но так печально. Мой бедный отец был человеком открытым, бесхитростным, незлопамятным. Но сейчас его смех был пропитан не только печалью, но и желчью. Он сказал: «Ну, Айви, девочка моя, не хочешь ли ты принести мне пионов, ноготков и пастушьего тимьяна с холма, где танцевал Молчаливый народ, и сделать из них салат?» Увидев мое удивление, он опять рассмеялся: «Нет, нет. Сомневаюсь, чтобы все цветы, растущие по эту сторону гор, смогли помочь твоему бедному отцу. Иди поцелуй меня, ты всегда была хорошей девочкой». Из цветов этих старухи готовили приворотное зелье, как я знала от своей бабки, разбиравшейся в травах и талисманах, хотя отец всегда посмеивался над ней из-за этого, и я решила, что он говорит о моей мачехе и Месоглине, не зная, удастся ли ему вернуть ее расположение другим способом.
Однако в ту ночь он умер, и тогда я начала размышлять об этом самом котелке и готовившемся в нем желе; зная, как он любил пенки, нетрудно было приготовить для него какую-нибудь отраву, так чтобы никто к ней больше не прикоснулся. Месоглин прекрасно разбирался в травах и мог дать ей дельный совет. Мне было ясно как день, что отец готовился к смерти, а из пиона получается хорошее слабительное; и потом я всегда думала, что, наверно, затем эти цветы ему и понадобились. Вот и все, что я знаю, и хотя это, конечно, немного, однако воспоминаний мне хватило на множество бессонных ночей, когда я размышляла о том, как поступила бы, будь я тогда постарше. Ведь мне тогда было всего десять лет, посоветоваться было не с кем, а мачехи я боялась, как пичужка змеи. Я была слишком мала, чтобы давать показания, иначе все всплыло бы еще на суде.
